«Валентин будет задавать вопросы, – сокрушается Мари-Кастий. – Захочет узнать детали дела. Дьявольщина! Что мне отвечать! Черт, черт, черт!»

Она резко тормозит и останавливается у обочины. Роняет голову на руль и рыдает как помешанная. Ну не может она сказать своему четырнадцатилетнему сыну: «Когда твой отец был молод, от него забеременела девушка, потом она исчезла – в вечер их свидания. Он мучился этим всю жизнь и… сбежал умирать вдали от нас».

В кармане вибрирует телефон, она видит на экране незнакомый номер, сморкается и отвечает.

– Это Нина…

Палермо. Температура 18 оС – если сумел защититься от ветра. Мы с Этьеном лежим на пляже Аренелла, в двух шагах от нашего пансиона. Я рисую на песке забавные дома с косыми стенами, а он смотрит на море. Вдалеке вышагивает по воде Нина. Итальянская зима прекрасна.

– У тебя есть все, что требуется? – спрашиваю я.

– Да. – Он отвечает односложно. Не отводя взгляда от линии горизонта.

– Проголодался?

– Нет.

– Боли?

– Нет.

– Позвонить кому-нибудь? Может, твоим родителям?

– Нет. Отец меня не любит.

– С чего ты взял?

– Просто знаю. Наверное, ему не нравится моя рожа. Или дело в том, что у меня всего один ребенок. Было бы двое или трое, кого-нибудь я любил бы меньше других. Любовь – дело темное.

– Я не видела отца с тех пор, как написала «Общих детей». Вечность назад…

– Скучаешь по нему?

– Невозможно скучать по незнакомцам.

– Он знает, что ты на самом деле женщина?

Вопрос Этьена застает меня врасплох.

– Даже мама не знала. И это главная моя боль… Я позволил ей уйти, не сказав правды.

– Луиза… знает, что мы в Палермо?

– Она знает все. Попросить ее присоединиться к нам?

– О нет! Только не это. Когда я умру… сделай операцию. Я знаю, что ты не решился из-за меня. Боялся, что я не так на тебя посмотрю. Я помешал тебе.

– Ты ни при чем, Этьен. Все гораздо сложнее.

– Поклянись, что сделаешь.

– Не могу.

– Луиза пойдет с тобой? Если ты все-таки решишься, она будет на операции?

– Да. Она ждет встречи с Виржини уже тридцать лет.

– Ну так поклянись, дурак.

– Клянусь.

– Моим здоровьем?

– Вот еще, ты умираешь, какая же это клятва?

Мы хохочем.

Нина мчится к нам, как будто за ней гонится зомби, а добежав, не может произнести ни слова, только дышит со всхлипами, как перед приступом астмы.

Этьен взрывается:

– Ты совсем рехнулась или как?! Разве можно так бегать?

– Но… но… Этьен… Клотильда… все закончилось…

* * *

Мать Клотильды Марэ сидит на диване. «Я не рассталась с ним после исчезновения моей девочки…» – думает она.

Двадцать три года…

Кое-что она подкрасила, переклеила обои в столовой, купила новый ковер в спальню, но оставила старый диван.

Ее муж безостановочно ходит по комнатам первого этажа. Наверное, обдумывает ход процесса, планирует разговор с адвокатами. Так он сопротивляется, ищет в душе дочь. Живую. Он наверняка захочет доказать, что Клотильда себя не убивала, что мужчина за рулем был пьян. Или кое-что похуже.

Но я знала, что моей дочери было плохо, и заявлю об этом на суде. Скажу, что Бернар Руа стал побочной жертвой.

Как мы.

Все мы – жертвы исчезнувшей.

Вот уже двадцать три года я для окружающих – мать Клотильды Марэ. Мать девушки, испарившейся 17 августа 1994 года. Мать девушки, которая отвергла свою семью. Мать, явившаяся на телевидение и выложившая зрителям все о своей жизни.

Никто не знает моего имени. Так происходит с родителями всех пропавших детей. Мы просто «родители такого-то или такой-то…». Нас отстранили, когда исчезли наши дети. Ушли и не оставили адреса. Двадцать три года назад я лишилась имени, а теперь превратилась в старуху. Пенсионерку.

«Ну вот, все кончено…» Так поется в одной песне. Никогда ее не любила, слишком уж грустная.

Для других лучшей была идея жизни. Клотильда «где-то там, в Сальвадоре-де-Байя». Пьет за завтраком кокосовое молоко, убрав свои красивые белокурые волосы в пучок. Взрослеет где-то там, далеко.

В 2001-м мы летали в Бразилию. Показывали людям состаренный портрет дочери. Я точно знала, что никто ее не видел, но притворилась ради мужа.

Я всегда считала, что Кло спряталась, собираясь умереть, а не жить.

В последнее время она ничего мне не рассказывала. Стала загадкой. Дышала печалью. Притворялась во всем. Напоминала плохую актрису. Незнакомку, которая задушила мою маленькую девочку и заняла ее место.

Я тоже притворялась, но знала, что Клотильда осталась восемнадцатилетней.

Матери такое чувствуют.

17 августа 1994-го. Это не дата рождения и не дата смерти, а всего лишь день исчезновения.

Когда женщина из Шалона с пеной у рта доказывала, что встретила Клотильду на бразильском курорте, я сделала вид, что поверила. И не стала возражать старой карге, утверждавшей, что видела ее вечером на вокзале.

Мы притворялись, и это позволяло нам существовать без нее.

Я даже «осквернила» комнату Кло, сложила все ее вещи в пластиковые мешки и отдала в Народную помощь, на место кровати поставила письменный стол с ноутбуком. Стол с пустыми папками. Муж очень рассердился.

Не знаю, почему мы не переехали. Ждали, что она вернется? Вспомнит дорогу домой?

Уехали даже наши соседи, старики уступили место молодым, новым семьям с маленькими детьми.

Остались только мы. К этому приговорила нас дочь. Теперь все кончено.

Мы больше не ждем ее.

Телефон звонит… Снова и снова. Соболезнования, друзья, любопытствующие. Журналисты. Этьен Больё. Сколько раз ее дочь надеялась услышать этот голос? Как часто спрашивала, возвращаясь: «Мне кто-нибудь звонил?»

Сегодня, двадцать три года спустя, звонок не имеет значения. Слишком поздно.

– Мне так жаль, Анни, – говорит он.

– Приятно, что ты помнишь мое имя.

– …

– Твоя мать заходила к нам утром. Рассказала, что у тебя рак и ты не хочешь лечиться.

– Третья стадия… Поздно.

– Никогда не поздно, Этьен. Если только к тебе не являются жандармы, чтобы сообщить о смерти дочери… Ты знал, что Кло ждала ребенка?

– Да… – после длинной паузы отвечает Этьен.