Погасить конфликт не удалось. Строительство и отделка продолжались до середины 1790-х гг. под неусыпным контролем самой княгини. Она каждый день, а иногда дважды, бывала на работах, сама поднималась на крышу, строго следила за расходом материалов. «Когда она… карабкалась по лесам, ее можно было принять скорее за переодетого мужчину, чем за женщину, – вспоминал о своих детских впечатлениях Ф.Ф. Шуберт, сын немецкого астронома Ф.И. Шуберта, посещавшего нашу героиню на стройке. – Что она, естественно, все знала лучше, чем другие, само собой разумеется!»{869}

Здание получилось красивым, но несколько эклектичным. Однако в этой истории примечательно другое: княгиня отнеслась к возведению корпуса Академии так же, как к собственному дому. В Москве она не поладила с В.И. Баженовым. «Моя сестра, которая думала, что имеет прекрасный вкус, – с сарказмом замечал Семен Воронцов, – вела себя очень странно и принуждала архитектора Баженова, навязывая ему свои идеи и не заботясь о том, соответствуют ли они замыслу»{870}. Результатом опять стал конфликт, хотя дом получился великолепным.

Марта Уилмот писала, что княгиня сама и каменщик, и животновод, и хирург. Прокладывает дорожки, поправляет священника, учит мужиков класть раствор. «Она начала с четырьмя-пятью рабочими, а закончила, заставив работать всех, – доносил Александру Воронцову его друг Лафермьер, о создании ландшафтного сада в имении Андреевское. – Она сама – главный работник и не терпит, чтобы кто-нибудь был праздным зрителем»{871}.

Этими строками принято восхищаться. Но фанатичная приверженность к труду вкупе с желанием «заставить работать всех» – не свидетельство здоровой психики. Такие поступки давали пищу для сплетен, будто бы княгиня в своем селе Кирианово не сажает гостей за стол до тех пор, пока те не положат ряд кирпичей в строящейся колокольне, и принуждает трудиться на себя чужих слуг и лошадей{872}. Возможно, кто-то в охотку и помахал мастерком. Возможно, чьего-то кучера и попросили помочь перекидать мешки с песком. Нет дыма без огня. Но в рассказах о княгине он так густ, точно палят сырые дрова!

При строительстве Академии Дашкова лично «карабкалась по лесам» и бранилась за лишнее ведро известки. Новому дому должны были соответствовать и новые дела. На заседании 3 июля 1783 г. она обратилась к Конференции с предложением, чтобы академики начали чтение публичных лекций «не только для студентов и гимназических учеников, но и для всех посторонних слушателей». Лекции должны были читаться на русском, благодаря чему, по мысли княгини, «науки перенесутся на наш язык и просвещение распространится». В апреле следующего года, по указу императрицы, в банк были переведены 30 тыс. рублей из «экономических» сумм. На проценты (1500 руб.) производились выплаты четырем профессорам-лекторам (по 375 руб.) «сверх жалования». Чтение началось в 1785 г. и проводилось ежегодно с мая по сентябрь по два часа два раза в неделю.

6 августа 1783 г. Ф.У. Эпинусу по представлению Дашковой был пожалован орден Св. Анны. Впервые в истории России ученый получил государственную награду. Выбор кандидата был далеко не случаен. Именно в это время велась активная подготовка к школьной реформе. Эпинусом был составлен «План об организации в России низшего и среднего образования». Академия наук подготовила около 30 учебников, многие из которых печатались в ее типографии. Параллельно с назначением Дашковой директором в Петербурге открылась Учительская семинария, главную роль в которой играл прибывший из Австрии сербский просветитель Янкович фон Мириево, три профессорских должности были заняты адъюнктами Академии. Таким образом, княгиня обеспечила соучастие своего учреждения в важном для страны преобразовании и доступ к ассигнованиям на него. Однако трудно отделаться от мысли, что награждение Эпинуса было своего рода платой за роль в деле Домашнева.

Тогда же, по предложению Дашковой, для поощрения ученых стали изготовлять 1 серебряную медаль в год и по тысяче серебряных жетонов. Уже в декабре директор представила 15 сотрудников к повышению в чинах. Любопытно, что среди них был и бухгалтер, т. е. служащий, осведомленный о нарушениях старого директора. Не беремся судить, чем он заслужил доверие княгини.

Постепенно жизнь в стенах Академии оживлялась. Дашкова показала, что умеет не только тянуть воз, но и чинить колымагу на ходу, не высаживая пассажиров. Все ли были довольны? Конечно, нет. Кому-то пришлось потесниться, кому-то вовсе выйти. Вдогонку злосчастному Домашневу продолжали лететь громы и молнии. В марте 1783 г. на заседание Конференции по приказу Екатерины Романовны внесли ящики с книгами «непристойного и развратного содержания», которые ее «предместник» заказал для библиотеки Академии. Это оказались парижские издания Вольтера, Лафонтена и Боккаччо с «фривольными» гравюрами. Впрочем, академик Я.Я. Штелин назвал их «превосходными гравюрами на меди». Из каталога выбрали книги, отсутствовавшие в библиотеке, за остальные Домашневу предложили заплатить из своих денег. Однако княгиня не стала дожидаться развязки. Через четыре дня она заявила академикам, что по приказу императрицы сожгла развратные книги у себя дома, из-за чего чуть не приключился пожар.

Вряд ли Екатерина Романовна исполняла повеление государыни. Сожжение книг – поступок одновременно смешной и грустный. Месть, не сообразная вине. Но есть еще одна сторона, на которую стоит обратить внимание. Ханжество княгини. Любая фривольность вызывала у нее протест. Так бывает с людьми, сурово подавляющими свои наклонности.

Домашневу поставили в вину даже «два термометра», якобы унесенные им домой из Академии. Но самым нелепым было «похищение» механических игрушек великого князя Александра Павловича, якобы забранных в Академию и невозвращенных… «А! Княгиня Катерина Романовна! – писал бывший директор. – Вам ли возводить на меня, что я расхитил всю Академию! Вам! …судить о моей власти по мере вашей. Я украду несколько книг! Когда в моей воле был… весь книжный магазин! Скажите все, но счетом, мерою и не заочно… Вам паче всех известно, что вы приказали подать на меня доносы, и ваша над теми людьми власть и ваше настояние, чтоб они то… под опасением гнева вашего сделали. Некоторые из них меня слезами просили простить им плачевную необходимость, в коей они от вас находились, или лишиться своего состояния, или что-нибудь на меня взвести».

Вина Домашнева состояла только в том, что он был креатурой Орловых. «Если б под другим только именем рассказать ей произведенные ею со мной приключения, она бы сама от того ужаснулась»{873}, – заключал бывший директор о Дашковой.