Из множества обмолвок по тексту видно, как княгиня в действительности воспринимала себя и новое назначение: «Какую бы должность вы мне не дали, она станет почетной с той минуты, как я ее займу… и мне будут завидовать». «Я никогда не мечтала попасть в ученую корпорацию, даже в общество Аркадии в Риме, куда я могла быть зачислена за несколько дукатов». «Вспомнив тех, кто занимал эту должность, я должна буду сознаться, что по своим способностям они стоят много ниже меня».

Спору нет, Домашнев оставил трудное наследство. Но сетования на то, что предшественник все развалил, прекрасно оттеняют собственную работу. Когда-то Екатерина II даже составила специальную записку, чтобы показать, в каком плачевном состоянии застала дела, вступив на престол. С чем-то похожим, только в масштабе Академии, пришлось столкнуться и нашей героине. Поэтому уподобление ее директорства царствованию подруги вовсе не кажется неуместным: «Она будет с такой же мудростью управлять Академией, с какой великая императрица умеет управлять почти половиной мира»{856}, – рассуждал в поздравительном письме немецкий ботаник И.Г. Кельрейтер.

Когда, узнав о назначении нового директора, академики и адъюнкты отправились к Дашковой «засвидетельствовать свою радость», княгиня разрешила любому, кто явился по делу, входить к ней без доклада. Царский жест. За день до этого Екатерина II через Безбородко позволила подруге то же самое.

Не заставила себя ждать и «тронная речь». 30 января Екатерина Романовна попросила старейшего и почетнейшего члена Академии математика Леонарда Эйлера ввести ее в зал заседаний, а затем произнесла весьма примечательные слова: «Науки не будут отныне бесплодно пребывать на здешней почве; но, прижившись, пустят глубокие корни и будут процветать»{857}.

Начинать отсчет процветания державы с себя – извинительная слабость монархов.

Когда Дашкова приняла бразды правления, Академия находилась в летаргическом сне, а в обществе царствовало равнодушие и даже презрение к науке. В этом Екатерина Романовна выгодно отличалась от большинства современников. Она не считала себя ученым: «Вся моя ученость была делом вдохновения»{858}. Зато горячо интересовалась достижениями в самых разных областях знания. Скорее администратор и хозяйственник, чем кабинетный ум, княгиня сочетала с деловой хваткой искренний интерес к просвещению. Плохо, когда научным учреждением управляет чиновник, пекущийся просто о почетной должности. Едва ли не хуже, когда на административный пост назначается настоящий ученый, углубленный в свои исследования и невнимательный к окружающему миру. Дашкова сумела проскользнуть между Сциллой и Харибдой. Поверхностный универсализм позволял ей ориентироваться в нуждах своего учреждения и живо откликаться на новинки из-за рубежа.

Даже недостатки княгини сыграли положительную роль. Зная умение подруги выжимать деньги буквально из воздуха, императрица и назначила ее на пост. Екатерина Романовна начала сдавать часть площадей Академии. Не побоявшись молвы, пустила с молотка ветхие академические мундиры. Их бы полагалось раздать нищим. Но княгиня умела считать копейку. Существует анекдот о том, как она продала за пять рублей своему старинному приятелю Александру Строганову книгу с дарственной надписью от автора, спохватилась, попросила вернуть издание, обещая заменить его другим, но послала тот же экземпляр, только с вырванной страницей.

Очень болезненным для Дашковой стал конфликт с генерал-прокурором Сената Вяземским, случившийся в первые же месяцы ее директорства. По должности Вяземский обязан был следить за расходом казенных средств. Исследуя запутанные дела Академии, сенатская ревизия выделила два источника доходов: из казны и за счет собственной хозяйственной деятельности (т. н. экономические). Вяземский затребовал отчет по обоим пунктам. Со своей точки зрения, он был прав: любая собственность Академии – суть казенная. Однако контроль Сената над коммерческими проектами лишал учреждение самостоятельности, а любое дело превращал в волокиту. Дашкова выступила против предоставления Вяземскому информации по «экономическим» деньгам, темпераментно отстаивая право директора на свое усмотрение распределять эти фонды. «Я немедленно же написала императрице, прося ее об отставке… Я не могла позволить генерал-прокурору присваивать права директора… и еще менее набрасывать тень на мое бескорыстие»{859}. Княгиня взывала к суду государыни, писала душераздирающие жалобы Безбородко: «Вы, надеюсь, содрогнетесь, вообразя себе, какое я страдание должна чувствовать»; «Я предпочту смерть бесчестью моего места… Ни от одного директора не требовалось отчета в таких счетах»{860}.

Устав от жалоб с двух сторон, Екатерина II приняла соломоново решение: княгине приказали ежемесячно подавать краткие ведомости об «экономических» суммах, т. е. указывать не все. И Сенат получал документы, и Академия оставалась при неучтенных доходах. И волки сыты, и овцы целы. В «Записках» княгиня отмечала, что из-за претензий Вяземского стала испытывать к своей должности «отвращение». Генерал-прокурор Сената, ценимый императрицей именно за внимательный, даже въедливый контроль над расходованием казенных средств, стал на долгие годы неприятелем не только княгини, но ее брата Александра Романовича, в будущем президента Коммерц-коллегии, руководившего всеми таможнями России. Вяземскому не давали покоя синекуры, образовывающиеся при подобных должностях. Вскоре после первого столкновения с Екатериной Романовной он инициировал второе.

Теперь дело касалось жалованья княгини. Домашнев, согласно указу императрицы, получал 3 тыс. рублей в год. Но штатное расписание Академии предусматривало для директора только 2 тысячи. Дашкова добивалась повышения, считая, что ее предшественник делал меньше, а получал больше. Генерал-прокурор настаивал, что при теперешних «худых» делах Академии, следует экономить. Раздражение росло. В разгар конфликта, в ноябре 1783 г., императрица вмешалась и выдала старой подруге 25 тыс. рублей из «своей шкатулки» якобы на строительство загородного дома. Ими можно было компенсировать недостачу, даже если бы Екатерина Романовна прослужила в должности директора четверть века.

Но княгиню не устраивало такое половинчатое решение. Она продолжала добиваться официального признания своих прав и 8 января 1784 г. получила указ императрицы, согласно которому ее жалованье возросло до 3 тыс. Можно трактовать эту победу над Сенатом как акт уважения к себе{861}. Можно вспомнить о праве женщины получать равную плату за равный труд. А можно отметить: при княгине остались и 25 тыс. государыни, и новое жалованье из казны. «Меня осыпали знаками внимания, – вспоминала она, – которые, не имея действительной ценности, все же… порождали много врагов при дворе, не смотря на то, что мое состояние оставалось всегда ниже среднего»{862}.