600-й парашютно-десантный батальон СС я отправил в Кенигсберг с задачей занять позиции восточнее города и удерживать их во что бы то ни стало. В помощь ему был придан батальон фольксштурма[286] «Кенигсберг» под командованием крайслейтера НСДАП. Истребительной части «Центр» было приказано занять внутреннюю линию обороны, с тем чтобы в случае внезапного прорыва русских не допустить их дальнейшего продвижения внутрь плацдарма.

Все следующие дни мы лихорадочно трудились над созданием позиций, в чем нам старательно помогало местное население, понимавшее, что речь идет о защите его родной земли. Рытьем окопов занимался и стар и млад. Школьные учителя, врачи, госслужащие трудились рядом с сапожниками, торговцами и рабочими. Здесь на практике можно было видеть, что в идеале подразумевалось под понятием «народное единство».

Основную часть работ мы закончили в считаные дни. Укрытые пулеметные гнезда и блиндажи были возведены в точно указанных на местности точках, а после создания ходов сообщения рабочие приступили к сооружению второй линии обороны. Дальнейшее совершенствование оборонительных позиций взяли на себя уже сами солдаты. При этом командир саперного батальона показал себя поистине грамотным и неутомимым человеком, с которым мы часто вместе обходили готовящиеся позиции.

Бургомистру Кенигсберга я посоветовал эвакуировать гражданское население, поскольку внутри плацдарма жители всех населенных пунктов оказались бы под огнем. По моей просьбе бургомистр Шведта, еще совсем юный офицер запаса, занялся размещением беженцев. Я понимал, что сельскому населению будет тяжело сняться с насиженных мест, но другого было не дано — оставлять гражданских лиц в зоне будущих боевых действий являлось делом по меньшей мере безответственным.

Неожиданно в Кенигсберг прибыл батальон фольксштурма из Гамбурга, состоявший преимущественно из крепких портовых рабочих. Несмотря на то что их задействовали вдали от родного города, настроение у них было приподнятое. Во всяком случае, на первый взгляд. Тем не менее я понимал, что в боевом отношении многого от батальонов фольксштурма ожидать не приходилось. Однако для меня ценным являлся каждый человек, способный держать в руках винтовку и обращаться с панцерфаустом. Следует признать, что вооружение и оснащение гамбургского батальона стараниями комиссара обороны Гамбурга Кауфмана[287] являлось отличным, чего никак нельзя было сказать о кенигсбергском батальоне.

Чтобы знать точное местонахождение противника, выяснить его намерения и направления движения, мы с первого дня организовали активный разведывательный поиск, для чего оба батальона из состава истребительных частей СС выделили по небольшому отряду. Уже 1 февраля они доложили о первых боестолкновениях с противником южнее города Бад-Шенфлис[288]. Речь шла о небольших разведывательных группах неприятеля, которые были успешно атакованы нашими поисковыми отрядами. При этом обошлось без потерь — сказывалась отличная боевая выучка наших солдат.

3 февраля приведенные в состояние полной боевой готовности запасные батальоны расположились в отведенных им оборонительных позициях. Первый из них занял северный участок полосы обороны плацдарма с опорой на Одер, а второй — южный, также опираясь на реку, прикрывая таким образом наши фланги. В центре оборонительной полосы я расположил третий запасной батальон, а также два своих батальона, поскольку направление главного удара неприятеля, по моим расчетам, должно было исходить со стороны Кенигсберга.

К нам прибыл подполковник люфтваффе и доложил, что ему поставлена задача сформировать боевые подразделения из отбившихся солдат военно-воздушных сил. В течение недели он предоставил в мое распоряжение три роты, а также немало вооружения с авиационных баз.

Для установления прямой связи из главной ставки фюрера в Шведт прислали собственную группу связистов. По-видимому, этому участку фронта там придавалось особое значение.

«Что ж, теперь, по крайней мере, они получат достоверную информацию о передвижениях противника», — тогда подумалось мне.

Еще в одну из первых своих поездок в Кенигсберг я проехал мимо небольшого полевого аэродрома, где моим глазам предстала весьма нерадостная картина, свидетельствовавшая о беспорядочном бегстве его гарнизона, — некоторые слегка поврежденные взрывами самолеты стояли на краю летного поля, а вокруг ангаров валялось брошенное вооружение. Стоило ли после этого удивляться, что германская промышленность не успевала обеспечивать наши части новым оружием?

Самым непонятным было то, что все радиостанции оказались целыми, а рядом с ними лежали секретные радиоданные. Судя по всему, аэродром был покинут в спешке еще до 30 января. Если немецкое отступление проходило так везде, то удивляться тому, что русские продвигались вперед столь быстро, не приходилось.

Когда в тот же день вечером я вернулся в Шведт, то ко мне с докладом пожаловал некий подполковник люфтваффе, который ранее являлся комендантом кенигсбергского аэродрома. Видимо, его замучила совесть, и он не стал драпать на Запад. На мой вопрос о причинах столь панического бегства в условиях отсутствия какой-либо серьезной опасности подполковник заявил, что у него не было связи с вышестоящими инстанциями, а его генерал уехал еще несколько дней назад, не отдав никаких распоряжений.

У меня не было сомнений в том, что этого офицера за столь грубейший проступок, а может быть, даже за дезертирство следовало отдать под суд. Однако если военнослужащий люфтваффе предстал бы перед военно-полевым судом СС, то это легко могло привести к ненужным трениям между обеими составляющими вооруженных сил. Поэтому я немедленно позвонил командующему воздушным флотом генерал-полковнику фон Грайму и попросил его прислать ко мне офицера его штаба, чтобы тот сам дал ход этому делу.

Вопреки всем ожиданиям на следующий день генерал-полковник фон Грайм сам прилетел на своем «Физелер-Шторхе» и приземлился невдалеке от казарм. Выслушав мой подробный доклад о случившемся, он решил отдать подполковника под военно-полевой суд люфтваффе. В ходе же дальнейшего разбирательства выяснилось, что главная вина за случившееся лежала на начальнике подполковника — генерале. Его, так сказать, «преждевременный отъезд» предстал в весьма своеобразном свете, и дело генерала отдали на рассмотрение имперского военного трибунала. Подполковника же приговорили к тюремному заключению с одновременным отбытием наказания на фронте, и вскоре он прибыл в мою боевую группу «Шведт», где показал себя храбрым и дальновидным офицером. Стало окончательно понятно, что подполковник просто подпал под влияние своего начальника.