Чтобы посетить дом Гертруды, Вита пробралась через «нагромождение пыльного хлама» жалких строений и какое-то болото…

Потом: «Дверь в пустой стене… скрип петель, широко улыбающийся слуга, собачья суета, вид садовой дорожки, обсаженной гвоздиками в вазах, в конце тропы маленькая веранда и низкий приземистый дом, и английский голос – Гертруда Белл… Здесь она на своем месте, в своем доме, с офисом в городе, и в углу сада ее белый пони, и слуги-арабы, и английские книжки, и вавилонские безделушки на каминной полке, и длинный тонкий нос, и неотразимая живость. В минуту испарились мое одиночество и отчаяние… Неожиданно для себя я впервые за десять дней засмеялась. Сад был маленький, но прохладный и дружелюбный, спаниель вилял не только хвостом, но и всем телом, пони смотрел поверх открытой двери стойла и тихо ржал, ручная куропатка прыгала по веранде, какие-то местные дети играли в углу, время от времени пристально глядя на нас и улыбаясь… Мне завтрак сперва или ванну? И не хочу ли я посмотреть ее музей? Знаю ли я, что она – директор древностей в Ираке? И не хочу ли я пойти на чай к королю?.. И ей пора в офис, но к ленчу она вернется. Да, и будут еще люди, и вот так, за разговорами и смехом она приколола шляпку, не глядя в зеркало, и отбыла».

У Гертруды, писала она, имелся дар вдруг пробудить в человеке интерес к жизни, заставить почувствовать, что жизнь полна, богата и разнообразна, и ясно, что, каково бы ни было состояние ее здоровья, что бы ни было у нее на уме, она решительно отказывалась ныть и жаловаться. Она говорила так, будто они вдвоем осенью могли бы посетить Ктесифон.

Работая в музее, Гертруда обдумывала свое существование, недостаточность своего дохода в случае отставки, потерю всех тех друзей, что уже уехали из Ирака. Она писала Хью:

«Думаю, крайне маловероятно, что я смогу позволить себе вернуться этим летом – это очень дорогое удовольствие. Как-то не очень понятно мне мое место в мире. Совершенно не вижу, что я буду делать, но, конечно же, я не могу оставаться здесь вечно. На службе здесь во мне нет никакой необходимости…

Но мое существование тут слишком одиноко, а невозможно всегда быть одинокой. По крайней мере у меня такое чувство, что для меня невозможно.

По вечерам, после чая, время тянется тяжело».

В воскресенье, 11 июля, после обычного полуденного плавания, она вернулась домой изможденная жарой и легла, попросив разбудить ее в шесть утра или, возможно, не беспокоить до этого времени. Может, она что-то необычное сказала Мари, или у нее снова был больной вид. Как бы там ни было, Мари забеспокоилась и заглянула к ней ночью. Гертруда спала, рядом с ней стоял флакон таблеток. Были ли явные признаки самоубийства, был ли флакон пуст, обратилась ли Мари сразу в больницу – неизвестно. Но известно, что за день до того Гертруда написала записку Кену Корнуоллису, прося приглядеть за ее собакой Тундрой, «если с ней что-нибудь случится».

За несколько лет до того Гертруда говорила Домнулу, что смерть перестала быть для нее пугающей, лишилась своего жала. «Я думаю… на что это будет похоже потом, если вообще есть какое-то “потом”», – сказала она. Теперь она снова отбыла в неизвестное, и на сей раз не вернулась.

В свидетельстве о смерти, выписанном директором королевской больницы в Багдаде, неким доктором Данлопом, сказано, что Гертруда умерла от «отравления диалом». «Диал» – название препарата диаллибарбитуровой кислоты, или аллобарбитала, в то время используемого как седативное средство и впоследствии выведенного из употребления из-за частого использования в попытках самоубийства. Данлоп пишет, что смерть наступила в ранние часы 12 июля. За пару дней до ее пятьдесят восьмого дня рождения.

Корнуоллис не взял на себя заботу о Тундре. Но, видимо, Флоренс и Хью попросили Мари организовать пересылку собаки. Она прибыла в Маунт-Грейс, а вскоре Беллы получили покаянное письмо от Корнуоллиса с объяснением, что он был нездоров в момент смерти Гертруды и лишь потом понял значение записки, которую она ему послала.

В своих «Письмах» Флоренс писала, что смерть Гертруды вызвала «огромный поток скорби и сочувствия со всех концов света, и мы снова поняли, что ее имя знают на всех континентах, что история ее жизни перелетела через все моря». Вместо той Гертруды, которую знала ее семья, возникала личность из легенд. Одно из первых писем пришло из Ирака от ее друга Хаджи Наджи, который писал: «Для меня заповедью было посылать мисс Белл первые фрукты и овощи из моего сада, и я не знаю, кому я буду посылать их теперь».

Георг Пятый написал так:

«Мы с королевой с горечью узнали о смерти вашей достойной и талантливой дочери, которую высоко ценили. Страна вместе с нами будет оплакивать потерю той, кто благодаря незаурядному уму, силе характера и личной храбрости стала играть важную роль в мировых событиях на благо своей страны и тех регионов, где она работала с такой преданностью и таким самопожертвованием…»

Секретарь по делам колоний Лео Эмери отдал ей редкую дань выступлением в палате общин. Сэр Валентайн Чирол воспроизвел ее трогательный портрет для «Таймс». Лоуренс написал блестящее, хотя и характерно своенравное письмо Хью из Индии. В поисках анонимности и уединения он записался в ВВС как рядовой авиации Шоу и получил назначение далеко в поле, возле Карачи. Он не знал о смерти Гертруды, пока жена Бернарда Шоу не прислала ему компиляцию, составленную Флоренс из ее писем. Он написал:

«Я думаю, она была очень счастлива в смерти, потому что ее политическая работа – одна из величайших вещей, которые приходилось когда-либо делать женщине – была закончена вовремя. Государство Ирак – прекрасный памятник, даже если он продержится еще несколько лет, как я часто опасаюсь и иногда надеюсь. Мне кажется, что слишком сомнительно это благо – правительство – чтобы давать его людям, которые издавна обходились без него. Конечно, это для вас теперь несчастье – что у вас больше нет Гертруды, но опять же – она не принадлежала вам на самом деле, хотя давала вам так много.

Ее письма – это в точности она сама: энергичная, заинтересованная, почти восторженная, всегда об окружающих людях и событиях. Она сохраняла вечную свежесть – или по крайней мере, как бы ни была велика ее усталость, всегда могла найти достаточно интереса для всех, кто к ней приходил. Вряд ли когда-нибудь я знал человека настолько полностью цивилизованного – в смысле широты интеллектуального восприятия. И она сама вызывала интерес, потому что никогда нельзя было знать, насколько далеко и в каком направлении она прыгнет под влиянием какого-нибудь сильного специалиста, который обратит ее взгляд в этом направлении. Мы с ней часто над этим вместе смеялись – потому что я сохранил два ее письма, в одном из которых был описан ангелом, а во втором обвинялся в том, что одержим дьяволом, – и я показывал ей сперва одно, а потом другое, уговаривая ее проявить милость к теперешним предметам ее неприязни…

…Ее утрата должна быть почти невыносимой, но я очень благодарен вам за то, что вы дали миру такого человека…»

Свои соболезнования выразили Дэвид Хогарт, Саломон Рейнах, издатель «Ревью Археолоджик», Леонард Вулли из Британского музея и сотни шейхов, британских офицеров и иракских министров. В Багдаде король Фейсал и его кабинет выделили в музее «Зал Гертруды Белл», а Генри Доббс написал от имени ее друзей, что они заказали мемориальную доску для установки в Иракском музее: