Главной ареной деятельности среднего класса сделались провинциальные города. Их жители, как мужчины, так и женщины, без устали посвящали время и силы добровольным организациям, целью которых было нравственное воспитание. проповедь трезвости и сбор денег на больницы и школы. Они гордились своим городом, были преданы ему и играли главную роль в его самоуправлении и благоустройстве. Именно под давлением средних классов парламент пошел на то, чтобы учредить Комиссию по улучшению — этот орган обладал полномочиями назначать особые налоги на собственность. за счет которых велись работы по улучшению канализации, водоснабжения, мощению дорог, городскому освещению и т. д.

Также именно у представителей среднего класса в XIX веке впервые появилось то, что мы считаем образцовым домашним бытом. Мужчины среднего класса во всем руководствовались сознанием общественного долга, однако мужчине требовалась поддержка жены и семьи, призванных служить таким же примером добродетели дома, каким был он сам в публичной жизни. Постепенно восторжествовала новая мораль: если в XVIII веке официальные лица, судьи и пасторы могли открыто жить с любовницами, практически не подвергаясь общественному осуждению, то в Х1Хвеке такое уже стало невозможным. Дом викторианского буржуа, убежище от бурных перемен, сотрясающих внешний мир, одновременно воплощал собой другую сторону бескорыстного общественного служения. Не только мы ретроспективно понимаем, на сколько вырос вес тогдашнего среднего класса в государстве, — это было понятно и современникам. В 1831 году лорд Генри Брум писал: «Под народом… я разумею средние классы, которые составляют богатство и разум страны, славу британского имени». Из среды этой активно читающей и заинтересованной публики начали выходить писатели, для удовлетворения ее спроса производился целый поток газет, журналов и книг. Изыскивая в истории и великих традициях страны примеры благотворного влияния среднего сословия, публицисты заговорили о нем как о вместилище национальной добродетели.

Как бы то ни было, несмотря на исполненное лучших побуждений публичное благочестие среднего класса, от рабочего населения его отделяла четкая и сознательно сберегаемая граница. Представители первого, непрерывно уверяемые в собственной добродетели, смотрели на представителей второго как на людей морально несостоятельных. Движения за воздержание и другие «нравоулучшительные» организации, ставя своей целью исправление порочных натур, не делали ничего, чтобы способствовать обретению рабочими политических прав или реально улучшить условия их жизни через образование и профессиональную подготовку — более того, распространение грамотности и образования в целом шло вразрез с желаниями среднего класса, поскольку открывало остальному населению доступ к более оплачиваемым профессиям. Высшие и средние слои общества не сомневались, что расширение политических прав будет означать подчинение богатых и образованных бедным и невежественным.

Дистанция между разными слоями общества увеличивалась отчасти и потому, что сменявшие друг друга парламенты и правительства вовсе не считали, что британское государство обладает определенными обязательствами перед своими гражданами. Поддерживать торговлю, собирать налоги, финансировать армию, поощрять обогащение, защищать рабочих — являлось ли что‑либо из этого задачей государства? Лишь довольно поздно в XIX веке в Британии, как и в других западных странах, сложились условия политической жизни, в основе которой лежала идеология, так или иначе отвечавшая на эти вопросы. Однако нет никакого сомнения, что все более влиятельные средние классы — представленные и в парламенте, и в городских советах, и в местных и национальных органах управления — тоже приложили минимум усилий, чтобы помочь рабочим.

Хотя во многих аспектах условия жизни в крупных и мелких промышленных центрах через какое‑то время начали улучшаться, в остальном промышленный ландшафт приобрел даже больше черт отупляющей безликости. Воодушевленные беспредельными возможностями механизированного производства, викторианцы строили бесконечные улицы домов из одного и того же красного кирпича, покрытых одним и тем же серым валлийским шифером. Местные отличия не ставились ни во что. ибо строительство и проектирование жилых зданий, городских ратуш, железнодорожных вокзалов и церквей велось в национальном масштабе. Промышленные города с их дымовыми трубами, паровозными депо и рядами домов–близнецов являлись одним из элементов фабричной системы — эффективным способом размещения рабочей силы в непосредственной близости от заводов и шахт.

Страна, первой пережившая промышленную революцию, имела самую долгую традицию выборной власти. Однако британский парламент, члены которого не представляли ни рабочих. ни даже низшую прослойку среднего класса, непосредственно руководившую производством, ни население индустриальных центров, едва ли оказался готов к новым временам. В основании британской политической системы изначально лежала деятельность собрания благородных и знатных господ, задачей которого был контроль за монархом, а отнюдь не управление индустриальным государством. Люди, стоявшие во главе государства, все‑таки сумели обеспечить ему процветание, выбрав исключавший возможность революции и демократии путь реформ, — но тот же самый путь разделил британскую нацию надвое. Принятый ряд мер, начиная с закона о парламентской реформе 1832 года (включая новые варианты 1867 и 1884 годов), специально ставил целью недопущение пропорционального представительства в парламенте большинства населения. Красноречивое подтверждение этому мы находим в словах графа Грея, отца закона 1832 года: «Принцип моей реформы в том, чтобы предупредить необходимость революции… [нет] более последовательного противника ежегодных созывов [парламента], всеобщего права голоса и баллотировки [т. е. тайного голосования], чем я». Хотя лидер оппозиции, герцог Веллингтон, был убежден, что страна уже погрузилась в пучину демократии, а Грей уверял, что ему как раз удалось отвести эту опасность, и тот, и другой, а вместе с ними весь парламент, считали, что демократии нужно дать бой. Это не общеизвестный факт, но реформа 1832 года смогла лишить права голоса даже тех немногих рабочих, которые его прежде имели, и именно она формально закрыла доступ к выборам для женщин. В ходе дебатов, предшествовавших принятию закона 1867 года, премьер–министр лорд Солсбери говорил: «Волнения, беспорядки, даже гражданская война в конечном счете не породят таких опасностей, как абсолютная, или неограниченная, демократия… Критерий, по которому хороший закон о парламентской реформе можно отличить от дурного, есть невозможность для рабочих классов ни сейчас, ни в обозримый период в будущем получить большинство в этой палате».

Демократия (слово, для многих по–прежнему звучащее проклятием) означала тогда не что иное, как правление большинства, состоящего из бедных людей, над большинством, состоящим из людей зажиточных. Аргументация, к которой прибегали некоторые участники дебатов в Патни за 200 лет до этого, использовалась вновь: если власть получат люди без собственности, они не преминут отнять ее у тех. кто богаче. Встречая в исторической литературе описания, изображающие видных деятелей викторианской эпохи знатоками и любителями классической Греции, мы должны помнить, что на фоне в остальном славной и блестящей эпохи афинская демократия представлялась мрачным пятном — им скорее импонировал римский сенат. Ни консервативная традиция тори, ни либеральная традиция вигов не имели корней в культуре простых британцев, и ничто формально не связывало их с представлениями народа, выраженными когда‑то индепендентами на Армейском совете в Патни.