Революционная эпоха наложила глубочайший отпечаток и на художественную культуру Европы. Учитывая, что французская революция представляла собой политическое движение, базировавшееся на рациональных основаниях, она в то же время была крайним выражением романтизма — что совпадало с новыми настроениями среди европейских интеллектуалов и людей искусства, и в значительное мере их подпитывало. Имена революционеров — Лафайет, Мирабо, Марат, Дантон — звучали по всей Европе как имена богов нового пантеона. Диктатор Наполеон кружил голову таким республиканцам, как Бетховен, а в «Войне и мире», написанном полвека спустя. Толстой продемонстрировал, насколько увлечена была русская интеллигенция (разговаривавшая между собой по–французски) человеком, который в 1812 году пошел войной на их страну. Однако, наверное, самое красноречивое свидетельство о наполеоновской эпохи принадлежит испанскому художнику Франсиско Гойе (1746–1828). Очевидец бесчеловечной войны, которую вела на его родной земле иностранная держава, утверждающая, что выступает от имени разума и порядка, Гойя показал, чего на самом деле стоят человечеству действия великих стратегов–завоевателей. Немало разных мнений было высказано искусствоведами о значении надписи, которая как бы концентрирует в себе содержание одной из наиболее важных и пугающих серий его рисунков («Капричос»). Но если вспомнить, что Гойя собственными глазами видел разорение и безжалостные убийства, выпавшие на долю его страны и народа от рук просвещенного режима, то нам становится понятен крик души художника, звучащий словно бы эхом софокловой трагедии: «Сон разума рождает чудовищ».

Британская гегемония и идеология свободы

На протяжении 5 тысяч лет, прошедших до 1750 года, территория и люди Европы существовали в условиях почти исключительно аграрной цивилизации. Рост производительности сельского хозяйства и ремесленных промыслов, а также более эффективная организация торговли привели к тому, что к XII веку в Европе сложились структуры городской жизни. Однако Европа по–прежнему оставалась преимущественно аграрным континентом: подавляющее большинство населения работало на земле, богатство и могущество проистекали из землевладения, а экономическое процветание и ремесленные индустрии почти во всем зависели от сельскохозяйственной продукции. Даже в XVIII веке неурожаи в каком‑нибудь европейском регионе вполне могли обречь на голодную смерть немалую долю населения.

За 200 лет после 1750 года облик Западной Европы изменился — теперь она представляла собой совокупность индустриальных обществ, связанных единой коммерческой системой. Хотя перемена не была однородной и равномерной (вспомним голод в Ирландии в 1840–х годах), кначалуХХвека Западная Европа уже пережила поразительную метаморфозу преимущественно сельскохозяйственной экономики в индустриальную цивилизацию. Влияние этой метаморфозы на жизнь людей было колоссальным. Двумя кардинальными ее последствиями стали стремительный прирост западноевропейского населения (а также населения индустриализован- ных Соединенных Штатов) и стремительное превращение западного человека из сельского в городского жителя. Та же метаморфоза произвела на свет две социальных категории, или класса — этих классов прежде практически не существовало, однако своими потребностями они определили весь дальнейший ход западной истории. Со времен крушения устоев средневековой жизни и мировоззрения политически активные европейцы стремились построить общество, которое бы гарантировало своим новым гражданам — самостоятельным, рационально мыслящим и образованным — сочетание преимуществ свободы и порядка. В ходе промышленной революции желания этого меньшинства были оттеснены на второй план — сперва потребностями городского среднего класса. а затем индустриального рабочего класса. Многим государствам Европы удалось построить цивилизованное — как в политическом, так и в культурном отношении — общество для расцветающего среднего класса, который, по сути, и начал диктовать содержание западной цивилизации. Однако процесс строительства новой цивилизации оставил за бортом промышленный пролетариат, людскую массу, составлявшую подавляющее большинство растущего населения. Именно попытки интегрировать это большинство в общество стали лейтмотивом западной политической и культурной жизни последующих лет.

В конце XVIII века внимание людей, не безразличных к политическим идеям и культурным новациям, было приковано к Северной Америке и Франции; после 1815 года все взоры обратились на Британию. На месте Германии и Италии все еще существовало множество мелких государств, Австрия растеряла былое могущество вследствие конфликтов с Пруссией. Франция с трудом приходила в себя после поражения наполеоновского режима. Соединенные Штаты сосредоточились на освоении южных и западных территориях» — такая ситуация создавала уникально благоприятные условия для британского господства. Поскольку Великобритания с ее торговой сетью, охватывавшей весь земной шар и опиравшейся на поддержку мощнейшего военного флота, стала также первой страной, где произошла индустриализация, именно ей и было суждено ввести мир в новую эпоху.

Британская империя, всемирная торговая сеть

Промышленной революции понадобилось так много времени, чтобы принять сколько‑нибудь серьезные масштабы, что она едва ли заслуживает называться революцией. Знаменитый чугунный мост через Северн был построен в Коулбрукдейле в 1799 году, но мало кто помнит, что этот символ начала индустриализации был возведен усилиями Абрахама Дарби–третьего — «чугунщиками» («ironmasters» — слово, известное еще в 1674 году) были и его отец, и дед. Комплекс сукновального. прядильного, красильного и ткацкого производства представлял собой полноценную индустрию уже на протяжении столетий, то же самое касалось стеклодувного, кожевенного, горнодобывающего и металлоперерабатывающего промыслов. Как бы то ни было, во второй половине XVIII века начала происходить перемена, основной смысл которой был не технологическим или производственным, а в первую очередь экономическим. За период 1750–1850 годов экономика Британии росла быстрее, чем за любой предыдущий столетний период, а начиная с 1780 года на протяжении целого века ежегодно прибавляла от 2 до 3 процентов. Тккой уровень устойчивого экономического роста был настолько новым феноменом в мировой истории, что объяснить его можно лишь ссылкой на изменения структуры хозяйства страны. Историки экономики указывают, что в Британии конца XVIII века произошел решительный разрыв с повсеместно распространенной системой хозяйственных отношений, исправно функционировавшей на протяжении предыдущей жизни человечества, и что промышленная революция должна рассматриваться как революция экономическая — в результате которой сложились условия для беспрецедентно стремительного развития промышленного производства. Эта ретроспектива проясняет, почему несколько десятилетий, с 1750 по 1800 год, стали для всемирной экономической истории водоразделом колоссальной важности.

Перемена, о которой идет речь, была вызвана сочетанием нескольких факторов. В XVII веке, в ходе войн с Нидерландами и Францией, британское правительство отгородилось высокими пошлинными барьерами от ввоза иностранных товаров, и это серьезно подстегнуло местное производство. Поскольку пошлины не были отменены и после окончания войн, отечественный производитель по–прежнему оставался защищенным от заморской конкуренции, и в первую очередь это касалось британского текстильного промысла, имевшего грозного соперника в лице голландцев. Немало способствовала экономическому обновлению и сама структура британского общества. В XVIII веке низший слой местного «благородного сословия» имел гораздо больше шансов на продвижение по социальной лестнице, чем буржуазия любой другой страны, а политическое устройство предоставляло все больше средств д ля отстаивания интересов промышленников и коммерсантов (расходившихся с интересами помещичьей аристократии). Вдобавок британский социальный порядок отнюдь не отличался монолитностью. Религиозная терпимость и многообразие среди прочего обеспечивали квакерским, кальвинистским и другим раскольническим группам — которым было суждено сыграть важную роль в промышленной революции — возможность процветать в рамках параллельных систем социального и экономического взаимодействия. Если влиятельные политики и не старались активно содействовать каким‑либо структурным реформам, то не существовало и какой‑либо доминирующей группы, активно им противостоящей. Во Франции, к примеру, реально функционировало только одно «общество», тогда как в Британии их было несколько.