…Я – твой Христос Бог.

Я лечу тебе прямо в лицо жарким Ликом.

Над головой. Над душою твоею свободной.

БОЖИЯ МАТЕРЬ ЧИМЕЕВСКАЯ, ЧУДОТВОРНАЯ

Очень темный, карий, ржавый, прокопченный фон.

Во мраке синеют, густо, бирюзово синеют белки огромных Очей.

Да, Очи у Нее, а не глаза.

Радужки – черные колеса. Черные Луны. Катятся по слезному Молочному Пути.

Катятся Очи с Лика Ея вниз, все вниз и вниз, да никак скатиться не могут.

Она Сама сошла с иконы Своей – вниз.

Сошла в трущобы. В развалины. В нищие избы. К прокаженным. К убогим. К слепым и хромым. К израненным не на священной войне – в поножовщине, в подворотне, в схватке подлой, бандитской.

Повязки накладывала на выколотые финкой глаза. Сращивала детские, хулиганские переломы. Из-под лежачих больных – поганые судна выгребала. Обмывала их. Обтирала. На пылающий лоб мокрую холодную тряпку накладывала.

Лечила. Любила. Бинтовала. Обнимала гипсом распухшие ноги. Мазала облепихой изрезанные руки. Капала масло на вздутые, страшные язвы.

И все шептала, шептала: не больно тебе, милый мой, любимый, не больно, не больно! Ты поправишься. Вылечишься ты. Потому что Я тебя люблю, единственный мой, единственная моя.

Ей плевали в лицо: Ты Сама захвораешь проказой! Ты будешь кашлять чахоточным кашлем! Ты, безумная, Сама подцепишь дурную, дикую болезнь, будешь Сама в пыли и в отбросах кататься, будешь Бога молить, чтобы вечную жизнь от Тебя взял!

А Она все ходила за смертниками. За приговоренными ходила. За теми, от кого все отступились. За теми, кто не нужен был на земле никому.

Кроме Нее.

И блестели во мраке огромные, как две ладьи небесных, синие, сапфировые белки длинных Очей.

И мерцали в тихой, утешной улыбке алые, нежные Губы.

И светились в вони и смраде позорных пожарищ смуглые, в глубоких и резких морщинах, обвислые Щеки.

Господи, Она уже стала старухой, пока вброд переходила реку земного страданья.

Все на иконах писали Ее – вечно молодой и вечно счастливой.

И вот, состарилась Она; и чужая боль изрезала нежное Лицо Ея, как режет нож в руке резчика твердое, черное драгоценное дерево.

И, став старухой, захотела Она быть, для страдальцев Своих, Царицей нарядной.

И сняла Она холщовую робу Свою с голубою каймой, в коей в южной далекой стране отверженные за грош улицы подметают. И надела русский сарафан, родной, шелк темно-синий да россыпь ромашек. Кокошник надела высокий, и он ярче Солнца сверкал турмалинами, лалами, гранатами, золотыми топазами, кабошонами яшмы и агата сибирского, лазуритом афганским, серпентином с отрогов Тянь-Шаня! Браслеты на старые руки надела! Серьги вдела в морщинистые, коричневые мочки – серьги лилейные, лепестки алмазами росы усыпаны, пестик серебряный, тычинки осыпают золотую пыльцу…

Еще ни одна лилия в блеске и славе своей, еще ни один лотос сияющий, розовый, светильником по темной реке плывущий, не одевался так, как Она, старуха, нынче оделась…

И так, одетая богаче Царицы земной любой, вышла Она к бедным и жалким, к сиротам Своим, к прокаженным, несчастным Своим.

И закричали несчастные: узнаем! Узнаем Тебя, Мать наша! Прекрасен Наряд Твой! Но как же в кокошнике этом тяжелом Ты будешь к нам наклоняться?! Как будешь в шелковом сарафане стыдную, срамную грязь подмывать?! Как будешь, в браслетах богатых ложкой врачебной вычищать гниль и червей белых из раны?! Как будешь, в перстнях жемчужных, янтарных в лоханях и чанах обмывать тех, кто уже к смерти готовый?! Как будешь в трущобах, где вместо огня – во мраке шкуркой светится серебряная мышь, а вместо воды – глоток из грязной лужи, а на бинты – рубаху исподнюю Свою, о Святая, порви, – Ты принимать у горбатой, у безногой матери роды, и пеленать последыша в рваную юбку, в лоскуты Своей первой, последней любви?!

Разве богатая Ты?! Разве Тебе эти людские побрякушки пристали?!

Так страшно, многогорло кричали Ей отверженные Ея.

И улыбнулась Она. И сняла с Себя все шелка, все самоцветы, все алмазы-агаты.

И молвила так: Я, Богородица Отверженных, в рубище старом, рабочем Своем к ним вернусь.

И надела Она снова простую холстину с голубою каймою.

И сандальи простые надела.

И запела песню простую.

И навесила на спину Себе мешок с бинтами и снадобьями, с кирпичами свежего хлеба и с флягой, полной воды ключевой.

И глядел я на Нее и плакал, видя, как бесстрашно спускается Она в чадные подвалы, как бродит по взорванному рынку, залитому невинной кровью, как перевязывает раны младенцев, как целует в лоб стариков прокаженных!

И шептал я: о, Богородица Чимеевская, Чудотворица, излечи нищих Своих!

Ты Богородица нищих, Ты Пресвятая Матерь изгоев.

Они погибали от ненависти, а к ним, на пороге Тьмы, Любовь пришла.

И обернулась Она ко мне. Услышала. Улыбнулась.

Синие белки громадных Очей просияли. Воссияли ночные, алмазные Зраки.

Вспыхнут от радости Лик Ея, темный, на южном трущобном Солнце зажаренный, морщинистый, смуглый.

И я увидел над Ея головой незримый, в яхонтах, турмалинах и лалах кровавых, Царский кокошник, звездный, Небесный.

БОГОМАТЕРЬ ВЛАДИМИРСКАЯ

Ребенок Твой Святой – щекой к Твоей щеке прижался.

Заплакал я. Не удержался.

О, слезы ли, миро вдоль Лица…

Во имя Сына… Во имя Отца…

Нос тонкий с переносьем, с летящими птицею бровями – Крест.

Над головою – венец из Двенадцати Звезд.

Солнце во лбу. Луна – подбородок. Сливами катятся очи.

Лик Твой, Матерь, свят и светел в полночи.

Багряный плащ златом обшит. Ты Сама вышивала.

Золотыми слезами Ты хлеб Свой златой поливала.

Ты пела… а что Ты пела? Разве услышу колыбельную песню Твою?

СПИ, СЫНОК МОЙ ЛЮБИМЫЙ, СПИ-УСНИ… БАЮШКИ-БАЮ…

Он не спит. Орленком глядит в зимнюю ночь. Видит будущее Свое и Твое.

Снегом пахнет, сохнет на морозе, за избой на веревке, белье.

Двенадцать Звезд светят в ночи на бревенчатый хлев… на крыши жесть…

О, корми, корми Сына, Он плачет, хочет есть.

Он смеется, за шею обнимает Тебя. Ты – счастливей всех матерей!

Бог наш с нами. Ты родила Его.

Смерть уже у дверей.

Уже у дверей бессмертье Твое, и стоят с дарами Волхвы,

И пастухи во флягах несут молоко густой синевы,