Пелены перламутровы. Они плотны, и ткань без дыр. Хорошая, крепкая ткань.

Плотными слоями, тугими витками накладывается.

Он в пеленах. В пеленах погребальных. Нет, врете вы все: Он в пеленах родильных. Я Его только родила, и в пелены Сама завернула.

Сама! Слышите ли: Сама!

– Отойдите от Нея, – говорит апостол Петр, – не видите разве – с ума сходит от горя Она.

В бороде Петра ветер гуляет.

Богоматерь спину горбит. Склоняется ниже. Она похожа на черный сугроб.

Она целует ноги Его, обмотанные пеленами, там, где сквозь ткань – кровь проступила.

Рядом Магдалина. Она тоже стоит на коленях. Она тоже сжалась в черный комок земляной.

Иоанн стоит за плечом Магдалины. Его лик будто вырезан из старого черного дерева. А ведь ему исполнилось всего пятнадцать вчера.

Богоматерь, не оборачиваясь, не отвертывая Лик Свой от Тела Сына, говорит тихо и твердо:

– Ты Мой сын теперь. Ты слышал, что Он сказал на Кресте?

– Да, я теперь сын Твой буду, – рыдая, говорит Иоанн Ей в черный сугроб спины.

Во тьме, еле различим позади Петра, Богоматери, Магдалины и Иоанна, – Иуда. Он неподвижен, как мертвый. Как мумия, не шевелится он.

Он плачет?! Как! Сатана же плакать не может!

Богоматерь спиною чует взгляд Иудин.

Она хочет обернуться – и не может.

Она тихо и твердо говорит:

– Отойди, Иуда. Отойди прочь. Навсегда отойди.

И тут Иуда наконец плачет. Слезы висят, как слюна отчаянья, в его бороде.

За одну ночь он поседел.

Но наступает утро, и надо хоронить Того, Кто Умер.

– Он не воскреснет, – шепчет Иуда, глотая жалкие слезы.

– Он воскреснет, – тихо и твердо говорит Мать, лбом касаясь окровавленной Святой Плащаницы.

ПРЕСВЯТАЯ МАТЕРЬ БОЖИЯ И СВ. МАРИЯ МАГДАЛИНА

Старая Мать и молодая Девица стоят друг против друга.

У Матери – нимб над головой тусклый, бледно-красный, медный. Вытертый годами; измученный муками, терпеньем, ожиданием нимб.

У Молодой – нимб яркий, тресветлый! Будто масленой тряпкой начищенный! Летят лучи во все стороны! Хоть в сеть их лови, как Рыб Золотых!

У Матери – платье строгое, черное. Она всю жизнь теперь будет черное платье носить. Сына помнить. В печали и радости – бедное, черное платье.

У Молодой – одежды праздничные. Крупными, сияющими цветными каменьями вышитые! С чего бы это праздновать ей, Молодой?

Умер Господь. Погребли Его. Радость ли нынче потребна? Сиянье ли?

И Мать спрашивает тихо и строго:

– Не рано ли ты на Праздник оделась, дочерь Моя?

И Молодая отвечает тихо и весело:

– Христос, Бог мой, в Ад уже снизошел, а теперь в Небеса поднимается. Завтра будет на Небесах пребывать, одесную Отца.

– Вот завтра в нарядное платье и облачишься! – говорит Мать без улыбки.

И отвечает Молодая, улыбаясь, глядя Матери в лицо:

– Я люблю Его. Любовь моя – вечный, бессмертный Праздник мой. Пусть Его хоть тысячу раз распнут – Он жив, и со мной Он. Я праздновала Праздник Его жизни. Я праздную Праздник Его Смерти. Завтра я буду праздновать Праздник Воскресенья Его. Не ругай меня, Мать! Голод с Ним – Праздник. Холод с Ним – Праздник. Не хочу черных нарядов, Мать! Хочу радовать Его самоцветами, бирюзой и жемчугами!

И протянула Мать облаченную в черное руку. И заструились вниз черные скорбные складки. И выблеснул старый медный нимб ободом золотым, ярким. И черная траурная ткань вся покрылась звезд предвечных сверканьем.

И поглядела Мать на рукав Свой, на подол Свой, усыпанный алмазами и рубинами живыми, бирюзою и жемчугами.

И сказала так Мать Молодой:

– Ты права. Надо праздновать. Он жив. Это Он слезами радости Своей Мне подол Моей смерти оросил. Рукав боли Моей алмазами смеха усыпал.

И Молодая встала на колени и крепко ноги Матери обняла.

И ярко горела золотая, унизанная яхонтами небесная, звездная парча, вместо сирого нищего черного платья, вместо мрачного вдовьего плата.

СПАС НЕРУКОТВОРНЫЙ

Лик летит из мрака.

Далеко – внизу – воет собака.

Лик летит прямо на меня. Он – подобие огня.

Он бледный от мороза. Он замерз среди звезд. Он летит к людям. Летит ко мне.

Я грею смертное лицо свое, жалкие руки на Его огне.

Он все ближе. Я различаю на Лике – малые родинки.

Земля моя… далеко… внизу… морщины рек… седые власы лесов… родная… Родина…

Белые голые ветки жесткой бороды опушены голубым инеем.

Синяки под глазами закрытыми.

Рот в крови.

Как жить без любви?! И фарисею?! И мытарю?!

Космы дергает ветер.

Бешено ветер рвет его длинные волосы.

Я вижу его.

Я не слышу его голоса!

Я хочу крикнуть: не надо, ветер! Брось, ветер! Пощади Его, ветер!

Лик встает, торжественный, в золотом свете.

Я не умею рисовать сусальным золотом. Это не я рисую. Это ветер рисует.

Над Ликом – острая звезда горит, лютой тоскою тоскует.

Лик? Лицо. Простое лицо. О, я ошибся, обознался.

Я, выходит, не с Богом, а с последним бродягой спознался?!

Откуда он-то тут?! Я ж Бога малевал… возгордился…

А он тут как тут, бродяга пьяный! Старик, а смеется беззубо, во весь рот, будто на свет народился!

Кряхтит: мужичок, ты того… этого… не дашь мне на четвертушку?..

А я уж вот… тюремную свою приготовил кружку…

А я это… под мостом ночую… меня ловят-ловят, да поймать все не могут…

Ну, подай на четверочку беленькой!.. все сердцу подашь на подмогу…

Выпью – и согреюсь… калачиком свернусь… где, спросишь?.. а вот тут… на вокзале…

Скамейку жесткую, деревянную оболью слепыми слезами…

Матушке Богородице помолюсь губами немыми…

Кто я, спросил?.. да разве теперь я свое упомню имя…

Как назовешь – так и ладно!.. Дай денежку, а?.. Горло пересохло… в животе будто пламя…

Такое и с тобой может быть. И с ним. И вон с ним. И – со всеми нами…

Я плачу, да! Я последний бродяга! Жалкий, голодный!