— Это свойство ироничных девушек, знаю из опыта. Это есть личный опыт. Людям так надоедает ирония, что они на все готовы, лишь бы ее прекратить. С тех пор как я взяла ее на вооружение, я столько признаний выслушала.

Музыка стихла.

Юн Улав повернулся ко мне:

— Ну чего, пошли?

— Да, пошли. — Глядя на нее, я поднялся: — А ты езжай побыстрее!

— Помчусь на всех парах, — пообещала она.

Проснувшись на следующее утро, я вспомнил о ней. Юн Улав переночевал у нас, а домой, в Дале, уехал утром. С ней меня связывал только он, и перед тем, как он ушел, я заставил его пообещать мне, что как только он доберется до дома, то сразу же пришлет мне ее адрес, хотя я чувствовал, что ему не по себе, ведь она встречается с его знакомым.

Возвращаться в Хофьорд казалось бессмысленным, но, с другой стороны, мне оставалось пробыть там всего три месяца, а остаток жизни я могу, если захочу, провести в местах знакомых. Через несколько дней после возвращения я получил письмо от Юна Улава. Он писал, что Ингвилд живет в Каупангере и учится в третьем классе гимназии.

Каупангер, думал я. Наверное, потрясающее место.

Чтобы написать ей письмо, мне понадобилась неделя. Она обо мне ничего не знала, понятия не имела, как меня зовут, и, вероятнее всего, забыла обо мне в ту самую секунду, когда вышла в тот вечер с дискотеки. Поэтому я выдал себя за другого, но несколько раз упомянул о машинах, чтобы, если получится, она вспомнила меня. Адреса я не оставил: если захочет ответить, придется постараться, а это, казалось мне, заставит ее меня вспомнить.

На той же неделе я подал заявление о приеме в Академию писательского мастерства. Они просили представить двадцать страниц стихотворного или прозаического текста, и я вложил в конверт первые двадцать страниц романа и коротенькое письмо о себе и отправил.

Сейчас, когда я по утрам просыпался и спускался вниз принимать душ и завтракать, снаружи было уже светло. Возле дома кричали чайки, а открывая на кухне окно, мы слышали, как волны разбиваются о шхеры. В школе самые младшие ученики бегали на перемене в свитерах и кроссовках, а старшие сидели, прислонившись к стене и подставив лицо солнцу. Все, что происходило в темноте, когда жизнь словно поглотила меня и даже самая мелочь казалась роковой и судьбоносной, сейчас выглядело невероятным. Сейчас, медленно наполняясь светом, я видел все так, как оно было на самом деле.

И как оно было?

Не так уж и страшно. Вот как.

О, я по-прежнему поглядывал на Лив, когда выпадала возможность незаметно поглазеть на нее, а на уроках английского по спине у меня, бывало, снова пробегали мурашки, когда я смотрел на складную Камиллу, но все ее округлости и формы, такие мягкие и соблазнительные, больше не смущали меня, я вырвался из их плена. Я смотрел на них, и мне это нравилось, но не более того. С Андреа все было иначе, она была особенная, однако если ее украдкой брошенные взгляды и радовали меня, то я притворялся, будто ничего не происходит. Никто не видел, что я чувствую, и она в том числе.

Что же я чувствовал?

Да ничего. Нежность, искрящаяся легкость — недолговечные, они стремительно пролетали мимо, лишенные права существовать.

Однажды я получил письмо из Каупангера.

Читать его прямо на почте я не мог, но ни в гостиной, ни в спальне, валяясь на кровати, читать его тоже было нельзя, нет, все следовало сделать безупречно, поэтому я отложил письмо, поужинал с Нильсом Эриком, выкурил и выпил чашку кофе и лишь потом взял письмо и пошел на берег, где уселся на камень и вскрыл его.

От шхер поднимался сильный запах соли и гнили. Время от времени ветер с фьорда уносил с собой тяжелый, прогретый солнцем воздух, который затем снова медленно насыщался теплом. На вершинах гор по ту сторону фьорда по-прежнему лежал снег, но я отвернулся и посмотрел на деревню: земля приобрела бледно-зеленый оттенок, и несмотря на то что листья на низеньких деревцах и кустиках еще не проклюнулись, мертвыми, как зимой, они не казались, а словно чуяли приближающуюся жизнь.

Я развернул письмо и принялся читать.

О себе она ничего не писала. И тем не менее ее образ становился все отчетливее, я понимал, кто она такая, и думал, это иное. Совершенно другое.

Когда я сложил письмо и убрал его обратно в конверт, то словно ощутил себя побежденным. Я медленно пошел к дому. Она излучала сияние, и каждое предложение, даже неуверенное и робкое, подтверждало это.

Я думал, что на следующее же утро сяду в автобус, потом на катер до Тромсё, самолетом до Бергена, паромом до Согндала, приду к ней и скажу, что мы с ней неразделимы.

Нет, так нельзя, я только все испорчу, но мне так хотелось туда отправиться. Вместо этого я засел за новое письмо. Все поползновения рассказать о чувствах я пресек, письмо замышлялось как продуманный и выстроенный текст, я собирался разыграть все имеющиеся у меня карты, рассмешить ее, заставить задуматься, пробудить в ней желание познакомиться со мной.

Писать я умел.

Семнадцатого мая я весь день просидел в гостиной за книгой. Предполагалось, что учителя будут участвовать в параде и других мероприятиях, однако к этому никто не обязывал, поэтому, когда местные жители скромно прошествовали мимо, я посмотрел на них из окна гостиной, прислушиваясь к жалким, наигранным на флейте мелодиям и нестройным крикам «ура», после чего снова улегся на диван и раскрыл «Властелина колец». Я читал ее всего за два года до этого, но уже все напрочь позабыл. Я никак не мог насытиться борьбой света и тьмы, зла и добра, и когда крошечный человек не только столкнулся лицом к лицу с высшей силой, но и оказался величайшим героем из всех, на глаза у меня навернулись слезы. Ох, как же хорошо. Я принял душ, надел белую рубашку и черные брюки, сунул в карман бутылку водки и пошел к Хеннингу, где уже собралась целая компания. На Фюглеойе была вечеринка, и через несколько часов мы туда поехали, я стоял на парковке, пил и с кем-то болтал, а в следующую секунду уже танцевал, прижимаясь к какой-то девчонке. На улице я попробовал помериться силами с Хуго, решил доказать, что зря они держат меня за слабака. Хуго засмеялся и повалил меня на землю, я вскочил, и он снова повалил меня. Он был намного меньше меня, я счел это унизительным и бросился за ним, сказав, что теперь ему не справиться, но тут уж ему надоело, он обхватил меня и с такой силой швырнул на землю, что у меня воздух из легких вышибло. Оставив меня по-рыбьи хватать ртом воздух, они ушли. Я взял уже почти опустевшую бутылку водки и уселся на пригорок возле парковки. Над окрестностями парил солнечный свет. Есть в этом нечто нездоровое, подумалось мне, а следующее мое воспоминание — как я пытаюсь отпереть какую-то дверь, а вокруг столпились рыбаки помоложе. Я, похоже, сказал, что у меня имеется и такой опыт, наболтал, что в два счета вскрою запертую дверь, я много чего перепробовал и немало умею, но сейчас, когда я стоял там, подбирал ключи, найденные в ящике комода внизу, и тыкал в замок отверткой и другими инструментами, остальные поняли, что мы вряд ли проникнем в эту запертую комнату в доме, который мы с Нильсом Эриком снимали, и один за другим вернулись в гостиную, уже залитую солнечным светом.