Были куры с петухом в количестве каждый год разном, но не менее двадцати. Рядом индюшачья семья. Важный, хоть и хромой самец, любвеобильная индюшка и маленький индюшонок. Индюки впервые достались мне в соседи, и поначалу старался обходить их стороной, особенно главу семейства. Наблюдая за ними, понял точность выражения «пыжится, как индюк». Он действительно часто распускает пышный хвост, надувается, может напасть, при этом глуп как пробка. Хотя, может, и не совсем.

Где-то на втором году моей жизни у Казанских приключилось следующее. Холодной зимой, индюк сидючи на шесте, приморозил свое достоинство и впал в такую депрессию, что хвост не распускал, на всех подряд не шипел, и с боем не кидался, и есть перестал. Дед, осмотрев его, вынес приговор – «не жилец».

Софья Васильевна пыталась отстоять надутого красавца, но у Алексея Михайловича слово не олово: сказал – сделал. И уже на другой день в обед поедали мы жаркое из индюшатины.

Имелся кабанчик Яшка, который до самой осени находился в подвале.

Ко всему прочему постоянно крутилась под ногами кошка Читка.

И со всеми Бишка дружит, кроме Читки. Соседку терпит, но не уважает за легкомысленное её поведение. Это такая штучка, что на улице стремится прильнуть к любому столбу, а разве это кошачье дело?! Но главное, как мне кажется, ревнует он Читку к хозяевам, особенно к хозяйке.

Бишка стар и часто зябнет. Чуть похолодает, бежит под печь греться, забирается туда грустным, а выскакивает – грудь колесом, голос чистый, настроение самое боевое. Слышит плохо и по шагам не узнает никого, за исключением деда. Ну, у того поступь – половицы прогибаются, и Бишка скорее чувствует, чем слышит его шаги. Сколько здесь живу, однако стоит мне ступить на крыльцо, как из дома раздается лай отчаянный, чтобы хозяева поняли: идет кто-то, будьте готовы. Открываю дверь в дом:

– Бишка, чертушка, с ума сошел что ли?

А он смотрит преданно, по полу бьет хвостом, извини, мол, ошибочка вышла, не признал…

– Ладно, прощаю.

Он тут же валится на пол, подставляя голову, а в глазах что-то вроде признания в любви и преданности.

И вот он пропал.

Оказалось, навсегда.

Учитель на селе – фигура

Так говорил Алексей Михайлович, и так оказалось фактически. Когда он приходил в магазин с каким-то моим заказом и товара на прилавках не было, то говорил всегда одно и то же: «Для учителя моего»,– и требуемое, за редким исключением, находилось. Не потому, что я жилец уважаемого Алексея Михайловича, не потому, что я – Колодин Николай Николаевич, а потому исключительно, что – учитель. То было время, когда профессия моя еще очень уважалась.

Я преподавал русский язык и литературу, плюс навязанное против моей воли рисование. Другим словесником и еще одним мужчиной в учительском женском коллективе был завуч Павел Георгиевич – фигура более значимая. Во-первых, почти вдвое старше меня, во-вторых, бывший фронтовик. В-третьих, член различных обществ и комиссий, а в некоторых из них даже и председатель. Кстати, в том, что касается фронта, он, человек чрезвычайно общительный, разговорчивый и не без юмора, предпочитал особо не распространяться. Но во время первой же совместной вечеринки в учительской по поводу 8 марта я, как говорится, достал его, и он поведал мне историю, совершенно не вязавшуюся с моим воспитанным на литературе и кино представлением о войне.

– Ты вот подумай, Николай, есть на свете справедливость или нет её и не было никогда?

– С чего так мрачно?

– С того самого. Я на фронте с первого же месяца войны. Шофер артполка. Профессия пристрельная и смертельно опасная, ибо машина на фронте не столько средство доставки. сколько движущаяся мишень. Наши охотились за их машинами, они – за нашими. Особенно отличались летчики.

– Почему?

– Потому, что грузовик самолету не угроза. Шофер может раз-другой пальнуть из винтовки, и то, если есть она. Но из винтовок самолеты только в кино сбивают. В реальности такое практически невозможно. И от безнаказанности летчики просто обалдевали, гонялись за машинами, как за зайцами на охоте. Другая опасность в самом грузе – снарядах. В случае попадания в цель, то есть в грузовик, он взлетал на воздух, и от водителя ничего не оставалось.

– Вам повезло?

– Еще как! Дважды ранен, но так – поверхностные осколочные ранения. Даже в удовольствие, в госпитале отмоешься, отъешься, отоспишься. И снова на фронт. Везло еще тем, что оба раза из госпиталя возвращался в свой полк. А это все равно что домой.

– Наград, наверное, полно.

– Медаль «За победу над Германией», которую вручали абсолютно всем фронтовикам без исключения.

– И всё?

– Потому и говорю о справедливости, то есть о несправедливости. Командир полка семь раз представлял меня к наградам. Но решение-то принималось в штабе армии. А там какая-то штабная крыса имела еще довоенный зуб на всех водителей и аккуратно из наградных списков вычеркивала фамилии попавших туда шоферов.

– Серьёзно?

Спросил искренне, не в силах поверить. Тогда еще не было сказано всей правды о войне, которая появится позже в книгах Бориса Васильева, Василя Быкова, Виктора Астафьева. Преобладали лубочные картины наподобие «Белой березы» забубенного Бубенного.

– Куда как серьезно, – грустно ответил подвыпивший фронтовик. Но то единственное его откровение больше ни разу не повторилось, он как бы вычеркнул войну из своей жизни.

Мы с ним являлись коллегами как по предметам, оба словесники, так и по несчастью с дополнительно навязанной дисциплиной. У него всё превратилось в трагикомедию. Как я уже говорил, пение ему навязали, потому что требовалась способность играть хоть на каком-то музыкальном инструменте. Оказалось, что он играл. Но, во-первых, балалайка – инструмент не самый, откровенно говоря, музыкальный. А во-вторых, даже на нем он мог воспроизвести одну лишь песню «По диким степям Забайкалья»

Но сколько можно слушать её, да еще в балалаечном звучании. Очень скоро ребята стали саботировать пение, потихоньку хулиганить на уроке. Павел Георгиевич, естественно, злился. И к середине урока двух-трех учеников удалял из класса. Удаленные, в боях с учителями закаленные, мстили по-своему. Они вставали на краешек фундамента, чтобы виден был класс и видны они сами классу, и начинали хором подвывать, завершая словами из песни «сухарики в сумке гремят», делая ударение на «сухариках». А потому, что фамилия завуча – Суханов.

Павел Георгиевич, услышав завывание, буквально терял лицо, то есть выбегал из класса на улицу, но и мазурики тоже не лыком шиты. Едва Суханов в дверь – они врассыпную. А поймав того или другого