• Цинизм: деидеализация, дегуманизация политической антропологии, лишение ее ценностных предназначений приводит к тому, что человек предстает либо: а) в своем самом примитивном – «животном» – виде («хищника», бандита, асоциального элемента), что предполагает и требует жестких мер ограничения поля возможностей и действий других, установления системы избыточных запретов, ужесточения наказания, поддерживаемых основной массой населения; либо: б) в своих досовременных, архаических формах (племенных, безлично религиозных: русских, «православных» или, напротив, «чурок», «косоглазых» и т. п.); массовый цинизм начинается с признания «нормальности» или даже «приоритетности» принципов силы и принуждения в любых областях общественной или международной жизни, будь то геополитика или блатная, лагерная субкультура с ее нормами и представлениями о правилах взаимодействия с другими; здесь важно лишь, что утверждение «реальности и значимости насилия» распространяется на весь общественный порядок, уничтожая ценностное многообразие и потенциал развития общества.

• Отказ от будущего: сознательное принятие установки на невозможность другой жизни, кроме той, какой приходится жить, более того, настаивание на этой позиции. Неверие в изменение к лучшему ведет не просто к переворачиванию идеологии «нового общества» и появлению неотрадиционализма как образа мыслей и ориентации на прошлое как источника коллективных образцов и смыслов, санкционирующих действующий социальный порядок, но и к появлению ментальной техники консервативного самоограничения. Подобные установки, реализуемые в различных жизненных практиках, оборачиваются ригидностью и жестокостью в отношениях с политическими оппонентами. Общее следствие – массовое распространение уныния и пустого официозного празднословия.

Страх, вызванный возможными репрессивными действиями властей, направленными на недовольных и протестующих против ее политики, ведет не просто к пассивной покорности населения, а к появлению сильнейшего раздражения против тех, кто пытается противостоять государственному насилию и административному произволу. Лучшей тактикой по отношению к исходящим от власти опасностям будет описанная выше социальная мимикрия, общая или, по крайней мере, преобладающая в обществе готовность периодически демонстрировать, когда это требуется, лояльность властям (например, на выборах) или прикинуться незаметными, переждать, перетерпеть фазы параноидального обострения у властей «борьбы с внутренними врагами», обосновываемые аргументами «сделать ничего нельзя». Страх этого рода оборачивается не просто привычной и общественно одобряемой покорностью (покладистостью), но и смутным, как бы «беспричинным», хроническим состоянием унижения, парализующим чувство собственного достоинства. Субъективная моральная неудовлетворенность, слабое и легко подавляемое сознание «нечистой совести», как и другие подобные им комплексы, возбужденные страхом, легко преодолеваются и рационализируются, снимаются в форме «заботы о других», о «коллективе», о «близких, которых нельзя подставлять», но в дальнейшем, при условии их продолжительного действия или сохранения фрустрирующей ситуации, трансформируются в общее беспредметное раздражение и диффузную социальную неприязнь к окружающим, а далее – к тем, кто открыто выступает против власти, протестует против ее произвола и беззакония, кто защищает права тех, кого власть давит, обманывает и обворовывает.

Активисты протеста, публичные критики власти, публичные интеллектуалы превращаются не только в troublemaker’ов для конформистского большинства (постоянно напоминая обывателю о его собственной несостоятельности, слабости и политической коррумпированности), но и в маргиналов и публичных шутов[304]. Поэтому агрессия и недоброжелательство по отношению к оппозиции и тем более к лидерам протеста выражены гораздо сильнее, чем открытая антипатия и презрение в отношении власти[305]. Так складывается общая коллективная система негативного отношения к тем силам, которые выступают как носители идеальных представлений и принципов. На них вешаются ярлыки «чрезмерных» радикалов, подрывных элементов, безответственных провокаторов политических потрясений. Следствием этого трансферта агрессии и страха становится стратегия «понижающей адаптации» большей части населения, нормативность фактического, готовность принять и оправдать то, что есть на данный момент в качестве «разумной действительности». Такого рода массовые установки оказываются самым сильным фактором, определяющим блокирование изменений и устойчивость режима (подавление социально-структурной дифференциации). По существу, это консолидация в общем сознании низости и круговой поруки, обеспечивающая «стремление к стабильности», общественный консенсус при высоком уровне недовольства и неуважении, неавторитетности в глазах общества власти как таковой. В какой-то степени общество (население) бессознательно пытается уберечься от разлагающего воздействия власти (советской, путинской), отказываясь брать на себя ответственность за действия руководства страны, но это иллюзорная тактика самозащиты, оборачивающееся неизбежным разрушением морали. Слабая солидарность с властью времен перестройки (всего 15 % полной поддержки при большом проценте затруднившихся с ответом) резко меняется к концу ельцинского правления и практически исчезает к моменту путинского переворота – активной фазе второй чеченской войны: доля ответов «безусловно, не несет» достигает максимума (70 %), то есть превращается в коллективную норму мнений, сохраняющую свою силу до последнего времени (табл. 61.2).

Таблица 61.2

Как вы считаете, несет ли человек моральную ответственность за действия своего правительства?

Таблица 62.2

Как вы считаете, несет ли человек моральную ответственность за происходящие в стране события?

За 12 лет доля тех, кто сознает влияние политики на свою повседневную частную жизнь, сократилась более чем в 2 раза: с 28 до 11 %. Напротив, выросло число тех, кто считает себя то ли защищенным, то ли свободным от воздействия политиков (с 21 до 41 %). Учитывая, что речь в данном случае идет о вытеснении слабых демократических институтов и установлении деспотического режима, подобная неспособность к осознанию последствий этого воздействия может и должна рассматриваться как результат эффективности не только пропаганды, но и всей политтехнологической обработки населения – массового отупления, подавления способности к рефлексии и установлению причинно-следственных связей. В первую очередь этот вывод относится к молодежи: как показывает социально-демографический расклад фиксируемых ответов, молодые люди в наименьшей степени сознают свою зависимость от действий властей, будучи ориентированными главным образом на проблемы своей частной жизни и не сознавая внешних детерминаций своего существования