Увеличение множества типов социального времени в этом ряду сопряжено как с увеличением диапазона и растяжением самих «шкал» перемещений (то есть с горизонтальной или вертикальной мобильностью), так и с изменениями в социальной морфологии общества: отделением работы от отдыха, появлением досуга и его усложнением, участием в разнообразных формах социальной жизни – экономической, политической, общественной, любительской и т. п. Другими словами, в самом общем виде аналитическая фиксация структуры времени обусловлена возможностями интерпретации структуры ценностей и норм данного общества и его составляющих, степенью ее автономизации, «обобществления», как говорили немецкие социальные философы, в том числе и К. Маркс. Чем сложнее структура общества, тем в большей степени индивиды, составляющие это «общество», эмансипируются от принадлежности к каждому отдельному кругу социального взаимодействия, к отдельной социальной группе или институту[313], тем в большей степени человек выступает распорядителем собственного «социального времени», определяя его порядок в соответствии со своими приоритетами и действиями. И напротив, чем проще (или в известном плане – архаичнее) социальная структура (групповая и институциональная морфология), тем более жестким и принудительным является порядок социального взаимодействия. Предельным случаем почти полностью тотальной, а потому самой примитивной организации времени в современности (в ХХ веке) оказывается концлагерь – нацистский лагерь уничтожения или ГУЛАГ. С ними не могут сравниться никакие иные формы «узилища» (asylum), описанные И. Гофманом (монастырь, психиатрическая больница, тюрьма, казарма)[314]. Не может сравниться даже армия, хотя она, особенно в советско-российском варианте массовой мобилизационной армии, всеобщей обязательной службы по призыву, также являет собой образец современного крепостного состояния человека, не имеющего свободного времени или очень ограниченного в своем «личном» времени. Как и в традиционном социуме, в концлагере нет необходимости в часах (как механическом средстве внутренней, субъективной синхронизации ритмов социальной деятельности), поскольку весь порядок отношений регламентирован «извне», а спектр наказаний за отклонение неширок и предельно репрессивен.

Время «линейное» или «физическое», «объективное», направленное из прошлого в будущее, измеряемое равномерными отрезками «пустой», «внесобытийной» или «формальной» шкалы, – самая поздняя форма времени. Ее распространение (но не возникновение!) соответствует периоду утверждения «современной» европейской культуры (просвещения, образования а позднее – модерности), с характерными для нее атрибутами: инструментальной рациональностью, техничностью, трагической разорванностью индивидуального существования (в силу конечной бессмысленности жизни), с «борьбой» или «смертью богов», то есть с неизбежностью постоянного субъективного ценностного выбора между различными вариантами действия. Авторитет представителей тех сфер, которые выступали в качестве новой элиты, пришедшей на смену аристократии (ученых, инженеров, промышленников, финансистов) оказался настолько высок, что присущие им категории мышления в новом «обществе» воспринимались как «естественные», а соответственно, и само линейное время оказывалось универсальной, а в силу этого и «изначальной» формой времени вообще. Линейное время – такой же (гомологичный) продукт эпохи Нового времени (протомодерности), как и другие универсальные системы координат и техники измерения: линейная перспектива в живописи, идеи универсальной истории человечества, литература, географическая сетка широт и меридианов, понятие метода в позитивной науке, позитивное формальное право, представительская форма правления, метрическая система мер и весов, кантовская философия разума и морали, распространение почты и всеобщих транспортных коммуникаций (железных дорог, морского и наземного регулярного сообщения), всеобщего (реального) образования[315], а позднее – массовой призывной и мобилизационной армии, прессы, индустриальной технологии и основанной на ней и на универсалистской финансово-кредитной денежной системе свободной рыночной, то есть капиталистической, экономики и других подобных институциональных форм.

Легитимность этих новых институциональных форм была настолько сильна для относительно образованных групп, составлявших то, что мы теперь называем «обществом», что они подчинили себе более архаические формы времени и организации социального поведения, изменив соотношение символических и инструментальных функций. Самые высокие для нас ценностные значения коллективной жизни, смыслы группового или институционального поведения мы можем выразить только в языке архаических форм, в том числе и форм времени (циклического, литургического, мифологического, времени обетования и т. п.), но никак не современных значений, или точнее – значений «современности», оперирующей либо с категориями линейного времени, либо с «субъективным», но потому не подлежащим генерализации, а часто и квантификации временем. Такова роль праздников и ритуалов (семейных, государственных, общественных), воспроизводящих порядок циклического времени и имеющих статус воспоминаний о реальном или символическом событии, в которое верят, значимость которого для некоторого коллективного целого признают. Апелляция к прошлому играет роль традиционной или традиционалистской легитимации существующего порядка или отдельных его элементов[316]. Литургическое время церковного или религиозного обряда соединяет в единое состояние «начальное» и настоящее время, время свершения события, время испытаний, жертвы, спасения и время воспоминания о нем[317]. Переживание его в момент церемониала обеспечивает выход «из себя», из связанности повседневными отношениями и заботами и соединяет конечные значения или состояния с актуальным положением вещей, проявляя их трансцендентальный смысл, статус в иерархии соотношений, переопределяя значения части и целого (жизни, народа, веры), невыразимые на языке обыденности. Язык экстраординарности апеллирует к таким категориям, как вождь и чудо, враг рода человеческого и условия спасения от полной гибели, абсолютной смерти, мифологическое тождество слова (клятвы, пожелания, обетования, угрозы) и действительности, то есть к соединению времени тревоги, заботы и надежды, к модальности осуществления.