пустующем кабинете, предназначенном для начальника Департамента культуры и отдыха. Но сейчас он подумал о мадам Каньи: ее ждала долгая одинокая зима. Она могла бы найти в этой стопке макулатуры хоть что-то для своей утехи. Поэтому он отправил ей всю печатную продукцию с одной из вдов. Не дождавшись хозяйки, та оставила литературу на заснеженном пороге сарая. А несколько дней спустя пришла весть, что дорога на побережье открыта, и майор Гордон не без труда добрался до Сплита, а оттуда уже до Бари.

VIII

Бари мог похвастаться не только мощами святого Николая[191]. Несмотря на жалобы и нытье расквартированных там представителей союзных армий, это был истинный Монпарнас. В армейских клубах и городских закусочных встречалось больше сомнительных старых друзей, чем где бы то ни было еще в эти последние дни войны, а явившимся сюда с Балкан скромные удобства, которые мог предоставить Бари, казались верхом роскоши. Но майор Гордон в течение своей двухнедельной командировки, посвященной «отчету перед штабом», был занят куда более серьезными делами, нежели во время предыдущих кратких отпусков. Он был полон решимости вывезти евреев из Хорватии, и, исследуя закоулки полуофициальной жизни, посещая комитеты и подразделения, действующие под жаргонными наименованиями в укромных кабинетах, он действительно сумел пробудить интерес, предоставить подробную информацию и в конце концов запустил неповоротливый казенный механизм. Итогом стал конвой новехоньких фордовских грузовиков, которые прокатились от побережья до Бегоя и обратно с единственной и конкретной целью – спасти евреев.

К тому времени как они прибыли в Италию, майор Гордон уже вернулся в Югославию с кратковременным назначением на должность офицера связи в лагере беглых узников войны, но до него дошли вести об этом исходе, и он впервые пригубил сладкую и пьянящую чашу победы. «По крайней мере, я сделал хоть что-то стоящее в этой кровавой войне», – сказал он себе.

В следующий раз он оказался в Бари проездом. Он возвращался домой, в Англию, так как Военная миссия сворачивала свою деятельность и армейцев на их должностях сменили дипломаты. Однако он не забыл своих евреев и, с трудом выяснив их местонахождение, наведался в лагерь недалеко от Лечче[192], в равнинный край, где среди оливковых и миндальных рощиц белели похожие на ульи домики. Здесь они и нашли покой, группа из четырех или пяти сотен человек – все старые и сбитые с толку, все в армейских шинелях и балаклавских шлемах.

– Я не понимаю, зачем они тут, – признался ему комендант. – Мы их размещаем, кормим и лечим. Это все, что мы можем сделать. Они никому не нужны. Сионистов интересует только молодежь. Должно быть, они просто будут торчать здесь, пока не перемрут.

– Они довольны?

– Они чертовски много жалуются, но, вообще-то, им есть на что жаловаться. Паршивое местечко для того, чтобы застрять навсегда.

– Меня особенно интересует супружеская пара по фамилии Каньи.

Комендант просмотрел свой список.

– Здесь их нет.

– Отлично. Должно быть, это означает, что они благополучно уехали в Австралию.

– Только не отсюда, старина. Я был здесь все время. Никто не слинял.

– А не могли бы вы расспросить? В группе, приехавшей из Бегоя, этих людей все знают.

Комендант послал своего переводчика навести справки, а сам тем временем отвел майора Гордона в сарай, который назвал своей берлогой, и угостил выпивкой. Вскоре его подчиненный вернулся.

– Все верно, сэр. Супруги Каньи вовсе не покидали Бегой. У них там случились какие-то неприятности, и их свинтили.

– Вы разрешите мне пойти с переводчиком и расспросить об этом подробнее?

– Ну разумеется, старина. Но не делаете ли вы из мухи слона? Двумя больше, двумя меньше – какая разница, если от них все равно никакого толку?

Майор Гордон отправился в лагерь с переводчиком. Кое-кто из евреев его узнал, они окружили его и засыпали жалобами и просьбами. Все, что он смог выяснить о судьбе четы Каньи, – что партизанская полиция сняла их с грузовика как раз в тот момент, когда он собирался тронуться с места.

До отлета домой у него оставался еще один день в Бари. Он потратил его на повторные визиты в кабинеты, где начал свои хлопоты по вызволению евреев. Но сейчас его приняли холодно:

– Знаете, мы больше не хотим беспокоить ю́гов. Они в этом деле и так оказали нам немалое содействие. К тому же война в этой части страны закончилась. Нет особого смысла вывозить оттуда людей. В данный момент мы, наоборот, туда их ввозим.

Точнее сказать, собеседник майора в данный момент занимался отправкой роялистских офицеров во вполне определенные места, где их ожидал расстрел.

Чиновники-евреи потеряли к нему всякий интерес, как только поняли, что он явился не для того, чтобы нелегально продать им оружие.

– Сначала мы должны создать свое государство, – сообщили они. – Потом оно станет убежищем для всех. Но все надо делать по порядку.

Итак, майор Гордон вернулся в Англию неудовлетворенным и, возможно, никогда больше не услышал бы об этом деле, если бы его дальний родственник не получил назначение во вновь открытую в Белграде духовную миссию. Несколько месяцев спустя майор получил от него письмо: «Я заимел кучу неприятностей и нажил множество врагов, пока добывал информацию об интересующей тебя паре. Югов не очень-то легко разговорить, но в конце концов я свел дружбу с начальником полиции – он хочет, чтобы мы вернули кое-кого из беженцев, которых мы содержим в нашей зоне в Австрии. По моей просьбе он откопал дело твоих друзей. Оба были осуждены Народным судом и казнены. Муж занимался саботажем на электростанции. Женщина была шпионкой некой „иноземной державы“. Судя по всему, она была любовницей иностранного агента, который частенько бывал в ее доме, пока муж занимался поломкой динамо-машины. В ее доме было обнаружено множество зарубежных пропагандистских печатных изданий, которые и были предъявлены на суде в качестве доказательства. Хорошеньких же ты себе завел приятелей, ничего не скажешь».

Так уж вышло, что письмо это пришло как раз в тот день, когда союзники праздновали окончание войны в Азии. Майор Гордон вернулся к себе в полк. В тот вечер у него не было никакого желания выходить на улицу и присоединяться к ликующей толпе. В офицерской столовой было пусто, там сидели лишь мизантропически настроенный заместитель генерала и полковой капеллан (хотя их полк считался подразделением бравых шотландских горцев, в нем было полно ирландцев из Глазго, духовные нужды которых обеспечивал монах-бенедектинец).

Заместитель генерала повторял все то же, что говорил практически каждый вечер после всеобщих выборов:

– Я не знаю, что