участие в первом сборнике объединения в 1939 году, в котором мать Мария писала во введении в связи с его статьей: «Редакция дорожит ею из глубокого уважения к ее автору, богословие которого так богато социальными вдохновениями». Его имя – «живое воплощение той традиции социально-христианской мысли, в которой мы укоренены духовно»[1167].

Эта причастность к общей традиции с опорой на социальное измерение христианства подтверждается характерными перегласовками в статьях, написанных в 1930-е годы. Прямые параллели, которые мы находим у матери Марии, не сводимы лишь к очевидному влиянию отца Сергия. Скорее, это совместно выбранный путь для решения общих проблем современности.

Так, решение социального вопроса («Разреши мою задачу, или я тебя съем», – говорит социальный Сфинкс современному Эдипу» – так определяет ситуацию 1930-х годов о. Сергий[1168]) прямо связывается обоими с социальным истолкованием христианской любви.

«Христианская социология должна находить обоснование в евхаристическом богословии», – пишет о. Сергий. «Лучи света Евхаристической чаши проникают через всю тьму нашей жизни, и тьма не может объять этого света».

Для матери Марии Евхаристия также осознана как «таинство самоотдающейся любви». «Христос не только спасает мир Своей жертвой, но делает каждого человека собою, Христом, т. е. приобщает его к Своей любви к миру». Эти размышления, программные в рамках объединения «Православное Дело», венчают мысли обоих о литургии, выходящей за пределы храма. Для отца Сергия «евхаристические вдохновения должны сопровождать нас во всем творчестве жизни, и литургия, общее дело, должна становится внехрамовой литургией, общим делом не только в храме, но и вне храма»[1169]. Эта мысль положена в основу всего богословского наследия матери Марии с характерным для нее акцентом на теме жертвенной любви к человеку:

«Но если в центре церковной жизни стоит жертвенная, самоотдающаяся любовь Евхаристии, то где ее границы, где периферии этого центра? В этом смысле можно говорить о всем христианстве как о вечно совершаемой внехрамовой литургии <…> весь мир в этом смысле является единым престолом единого храма, и для этой вселенской Евхаристии, подобно хлебу и вину, мы должны приносить наши сердца, чтобы они пресуществлялись в Христову любовь…»[1170]

Близость их мысли часто явлена уже в названиях статей. Намечу лишь некоторые характерные темы. Одна из самых волнующих – осмысление смерти, где оба подчеркивают парадоксальную христианскую мысль о «Радости креста» (отец Сергий)[1171], или «Рождении в смерть»[1172], как мать Мария выражает схожий опыт на языке, знакомом каждой матери. Тем самым, он становится и опытом преодоления смерти, «распахнутых ворот в жизнь вечную».

Эти мысли вырастают из размышлений отца Сергия о «творческом принятии креста» как о внутреннем законе жизни. «Свободное взятие» креста становится творческим кредо матери Марии, которому она следует до конца, реально воплощая идею «жизнетворчества» русских символистов, к эстетическим поискам в этом направлении которых она была причастна в России в 1910-е годы. Все ее многообразное творчество – поэтическое, философско-богословское, иконографическое – свидетельство этого пути, пройденного в эмиграции с отцом Сергием.

Быть может, самый наглядный пример – иконы матери Марии, прямо навеянные богословскими откровениями отца Сергия.

Большинство из них рождается из практической необходимости: при основании общежитий на улицах Villa de Saxe, Lourmel, дома отдыха в Noisy le Grand ее стараниями возводятся церкви, которые она украсила при помощи сестры Иоанны Рейтлингер и С. А. Раевской иконами, вышивками и витражами. Уже их сюжеты указывают на общие с отцом Сергием темы: огромная вышивка-гобелен, покрывающая левую стену лурмельской церкви (по образу западных соборов) была посвящена житию царя Давида, псалмопевца и поэта (который появляется в их богословских трудах как образ боговдохновенного творчества, адресованного «Не нам, не нам, а имени Твоему»). На оконных стеклах мать Мария изобразила житие Марии Египетской, образ, которой, по мнению митрополита Евлогия и отца Сергия, наиболее соответствовал характеру ее монашеского призвания, обращенного к миру. Наконец, вышивка «София, Премудрость Божия» – быть может, самый явный отголосок их богословского диалога, прямое подтверждение которому можно найти, в частности, в работах матери Марии о софиологической заданности русской религиозной мысли («К истокам», «В поисках синтеза»). (На некоторых фотографиях съездов РСХД можно видеть мать Марию, вышивающую во время докладов о. Сергия. Не рождались ли эти иконы при непосредственном внимании его голосу?)

Для нужд лурмельской церкви мать Мария вышивала и облачения – красное пасхальное с крестами из бисера; фиолетовое, украшенное сценами главных богородичных праздников, особо почитаемых в лурмельской церкви, посвященной Покрову Божьей матери.

Отец Сергий, один из ее приходских священников, часто служил в этих облачениях. К. В. Мочульский вспоминает об этих богослужениях: «Львиная голова, порывистые движения, хриплый взволнованный голос. Когда он стоит перед престолом, кажется, что он в огне»[1173]. Этот голос – быть может, самый мощный призыв к творчеству, которому следует мать Мария. (Впоследствии она участвовала в публикации проповедей отца Сергия в сборнике «Радость церковная», изданном в 1938 году при поддержке объединения «Православное Дело». Отец Сергий вспоминает об этом эпизоде в предисловии к книге: «Некоторые из друзей обратились ко мне с просьбой о разрешении издать в особом сборнике мои разрозненные слова…»[1174])

Эти проповеди дают своеобразное пояснение к некоторым иконам матери Марии, сюжеты которых «всегда были необычны», как вспоминает Т. П. Милютина[1175]. Она упоминает, в частности, вышитую икону матери Марии «Страстное Благовещение» (на которой Архангел вместо лилии держит крест), написанную по случаю совпадения праздника Благовещения и Страстной Пятницы.

Отец Сергий в проповеди под тем же названием «Страстное Благовещение», несомненно хорошо известной Е. Ю. Скобцовой[1176], указывает на глубинный смысл этого совпадения: «Само Благовещение содержит весть о кресте и тяжким крестом ложится на Саму Пречистую Деву, Которая ныне отрекается от всего самоличного… Она приемлет орудие, пронзающее Ее сердце… Крестный путь Сына и есть Ее собственный, с Ним Она сораспинается у креста Его. Радость Благовещения совершается через крест и в нем находит свое основание»[1177].

В этой же проповеди отец Сергий уточняет, что этот сюжет в иконографии не столь необычен, напоминая об одном из новгородских изводов иконы Благовещения XII века, «поражающий смелостью вдохновенья». В ней Архангел Гавриил является с восьмиконечным крестом к Богоматери, уже держащей на руках Младенца. «Не есть ли это прямая икона и нынешнего праздника Кресто-Благовещения?» – вопрошает отец Сергий.

И, как ответ, мысли о сокровенной вести Благовещения ложатся в руках Елизаветы Юрьевны киевским швом на ткань.

О том, как выглядела эта вышивка (к сожалению, до нас не дошедшая), мы можем судить по иконе Иоанны Рейтлингер,