с более серьезным препятствием, чем «жидобольшевистский» фактор. Это явное нежелание евреев следовать его предписаниям и отрицательное отношение к выкрестам в политически и социально активной еврейской среде, артикулированное Зеевом Жаботинским. «Еврейство в целом недоступно особым организованным усилиям для обращения его в христианство[1138] – такие признания не раз встречаются в анализируемых нами работах Булгакова, равно как и констатация «взаимного неприятия иудейства и христианства»[1139].

Что делать? Христианство не может быть неправо. Значит, неправо еврейство, не понимающее, согласно Булгакову, своей истинной, высшей миссии и потому не способное реализовать свою главную задачу. Булгаков обрушил критику на Израиль, который, «сохраняя всю неистребимую силу свою духовную, остается лишен той истинной духовности, которая была вверена и дана ему в Ветхом Завете и явлена в Новом. <…> В своей апостазии (курсив мой. – В. М) Израиль утерял свой гений, взамен же его остается лишь полнота талантливости. <…> Поэтому и творчество еврейское онтологически второсортно, как бы ни было оно в своем роде ценно. <…> Это суждение, проистекающее из признания единственности и избранности Израиля, может показаться – и, несомненно, покажется – многим умалением или уничтожением даров и дел еврейства, но на самом деле как раз наоборот, оно вытекает из признания высшего его призвания»[1140]. Короче говоря, евреям надо помочь – как заблудшим братьям и самым сильным потенциальным союзникам в борьбе против «германства» путем духовной мобилизации.

Рецепт опять же прост: «Здесь одна лишь сила бесспорная: христианская святость, которая дается только церковью и недостижима одним силам человеческим»[1141]. «Для нас является естественным, – продолжал он, – любить спасающегося с нами во Христе Израиля, и это так естественно и легко любить его, трудно даже не любить. Однако нельзя не бороться с ним в состоянии его отпадения и противоборства церкви Христовой»[1142]. Перед глазами Булгакова были примеры «спасающегося с нами во Христе Израиля», например, в лице Ильи Фондаминского, но примеры единичные и мотивированные чрезвычайными обстоятельствами.

«Доживаю в такое страшное время в судьбах мира, родины и окружающих, – записал Булгаков 27 июля 1942 года, уже после окончания работы над “Расизмом и христианством”, подводя итоги высказанного и выстраданного. – Наступил – и все более наступает тот самый апокалипсис, о котором столько говорилось и писалось, но как трудно жить им с полной душой, ответственно, сильно и победно пред лицом всего, всего. А это все таково: катастрофа России, которая неизвестно, как и главное – когда окончится, катастрофа Европы, а далее и всего мира, и, наконец, если еще – увы! – еще не катастрофа еврейства, <1 слово нрзб.> в нем жидовства, то во всяком случае всеевропейский еврейский погром, устраиваемый Аттилой. Вся историческая эпоха, вся мировая война стала под этот знак, – с жидовством и о еврействе. И эта война никого не оставляет равнодушным, но каждого затрагивает, потрясает, – общечеловечески, лично, апокалиптически».

Оценивая события начавшейся 1 сентября 1939 года новой войны в Европе, которая в 1941 году с нападением Германии на СССР и Японии на США переросла в мировую, о. Сергий Булгаков исходил из сложившихся у него задолго до того симпатий и антипатий. Начиная как минимум с 1914 года он считал Германию главным политическим и духовным противником России, к чему во второй половине 1930-х годов прибавились представления о национал-социализме (который он называл «расизмом») как наиболее антихристианском учении современности, как самой опасной альтернативе христианству и как естественном продукте развития «германства», в отличие от большевизма, в котором философ видел поработивший Россию «морок». В борьбе против Германии он выступал за союз с еврейством и даже с ненавистным ему большевизмом, в котором пытался увидеть «национальные» черты. Можно предположить, что, доживи он до победы СССР над Германией и до изменения советской политики в отношении эмиграции, Булгаков занял бы «примиренческую» позицию по отношению к большевизму, подобно его давнему соратнику-оппоненту Бердяеву.

«Отец и друг»: к истории взаимоотношений матери Марии (Скобцовой) и прот. Сергия Булгакова[1143]

Т. В. Викторова

Отец Сергий Булгаков, духовный и идейный руководитель русской эмиграции, и мать Мария Скобцова, ищущая в изгнании новых путей монашеского служения, связаны тесными духовными узами, глубоким взаимопониманием и общими путями церковного творчества.

Мать Мария дает почувствовать, что значило для нее (и для ее поколения в эмиграции) это общение в стихотворении, написанном в марте 1939 года, когда она узнала о болезни и предстоящей операции отца Сергия[1144]:

Отцу Сергию Булгакову

Руководитель, друг, отец,

Неужто и тебя терять навеки?

Какие огненные реки

Влекут туда, где дням конец?

Когда вернусь, куда? Бог весть.

О многолюдная трущоба,

Лишь здесь, где горечь, боль и злоба,

Мне надо знать, ты в мире есть.

Приемлю радость и беду,

Я средь метелицы слепящей.

Отец и друг – руководящий,

Прощай и будь – я в мглу иду[1145].

Стихотворение написано во время поездки матери Марии в Страсбург, один из многочисленных французских городов, которые она посетила в качестве разъездного секретаря РСХД по местам русского рассеяния[1146]. Страсбург особенно привлекал ее как место, в котором она обнаружила большой интерес к русской культуре и обширное поле для деятельности[1147].

Стихотворение родилось, очевидно, сразу по получении известия и записано на ходу, в свойственной матери Марии «вулканической» манере как мысль, требующая незамедлительного выражения, где ее менее всего беспокоит форма.

Характерно, однако, что боль об утрате обретает форму поэтического выражения: в минуты горя мать Мария остается поэтом или, быть может, становится большим поэтом именно в минуты потерь, поэт Георгий Раевский отмечает в связи с этим ее стихи, написанные после смерти дочери Гаяны.

Мысль о новой утрате настигает ее в «многолюдной трущобе» – мире, ставшем пустынью, где между людьми утрачены сущностные связи и где опасность для жизни духовного отца равносильна потере последней опоры. Однако в заключительных строках она словно «созревает» и для этого– «приемлю радость и беду», точно воплощая духовное завещание отца Сергия, находя собственные духовные и душевные силы для борьбы с мраком.

Эмоциональная сила этих строк позволяет понять, какое место занимал отец Сергий в ее жизни и творчестве.

* * *

Их знакомство состоялось, вероятнее всего, уже в Париже, где они оказались в одной интеллектуальной и духовной среде. С середины 1920-х годов они часто мелькают рядом на общих снимках съездов РСХД, во время чтения докладов и