Каньон внизу густо порос темными деревьями и кустарником. Ближе к противоположной стороне растительность становилась все реже, и прямо перед нами из стены каньона выдавался колоссальный уступчатый срез бледно-рыжего гранита, слои на котором располагались точно на картинке в учебнике по геологии. Выше этого среза опять начинался подлесок, а потом нагромождения отдельных рыжих и серых скал с темными провалами и пещерами между ними, ведущими уступами к высокому серому утесу, который заметно возвышался над остальными.

Склон за домом, конечно, уже полностью загораживал от нас солнце, но желтые лучи все еще касались верха противоположной от нас стены, медленно продвигаясь вместе с заходящим солнцем. Облака сдуло к востоку, где они еще виднелись на горизонте, но с запада ни одного не пришло к ним на смену.

Вместо того чтобы обрести более приподнятое «нормальное настроение», перед выходом на «палубу» я заранее приготовился к уже испытанным жутковатым ощущениям, но их не было. Что почему-то не настолько успокоило, как ожидалось. Я заставил себя восхититься пестрой каменной стеной напротив.

– Господи, просыпаешься – и такой вид! – с энтузиазмом воскликнула Вики. – Словно окунаешься в разлитый вокруг прозрачный воздух под невероятной вышины небом!

– Да, видок ничего, – согласился Франц.

И тут они вернулись, легчайшие, едва заметные, как и раньше, перышками щекочущие на самом пороге восприятия, – запашок горелого, горьковатый медный привкус, касания невидимых паутин, полувибрации-полузвуки, шипение и пощелкивание призрачного гравия… те самые незначительные ощущения, как назвал я их про себя.

Я понял, что Вики с Францем тоже это заметили, только потому, что больше они не сказали ни слова, и я почувствовал, как они оба напряженно застыли… и тут один из последних солнечных лучей коснулся какой-то зеркальной плоскости на скалистой вершине напротив, очевидно, кварцевого вкрапления, поскольку отраженный луч вонзился в меня, словно золотая рапира, отчего я моргнул, и тут на мгновение он стал глянцево-черным, и мне показалось, что я увидел (хотя далеко не так четко, как того уже упомянутого паука-многоножку на утесе) черный силуэт – черный диковатой вспененной чернотой, которую можно увидеть, только закрыв глаза ночью. Силуэт стремительным зигзагом метнулся куда-то вниз, к изрытым пещерами скальным выступам, провалился окончательно и бесповоротно в подлесок над гранитным уступом и исчез.

В этот момент Вики судорожно стиснула мой локоть, а Франц резко развернулся к нам, после чего отвернулся опять.

Все это было очень странно. Я чувствовал испуг и в то же время нетерпение, словно вот-вот должно было случиться какое-то чудо, вот-вот должна была открыться какая-то тайна. И все это время наше поведение было на удивление сдержанным и уравновешенным. Одна фантастически тривиальная подробность – никто из нас не расплескал ни капли кофе.

Минуты две мы разглядывали стену каньона выше уступа.

Потом Франц сказал, каким-то чуть ли не радостным тоном:

– Пора обедать. После поговорим.

Я с глубоким облегчением опять ощутил на себе удивительное действие дома, как только мы снова в него зашли, – тот словно излучал покой, основательность, умиротворение и уют, казался пусть маленькой, но надежной крепостью, способной защитить от любой опасности, угрожающей извне. Я понял, что это союзник.

Мы с аппетитом навернули приготовленное Францем мясо с толстыми ломтями черного ржаного хлеба и розоватым сыром, запили соком и кофе, а потом, взяв с собой еще кофе, переместились на длинный диван перед большим панорамным окном в гостиной. В небе еще теплился желтоватый радужный полусвет, но, пока мы устраивались, он окончательно угас. Вскоре на севере слабо замерцала первая звездочка.

– А почему черный – страшный цвет? – неожиданно подала голос Вики.

– Ночь, – отозвался Франц. – Хотя тут можно поспорить, цвет ли это, или же отсутствие цвета, или просто некая пустая основа для восприятия. Но такой ли уж он изначально страшный?

Вики кивнула, поджав губы.

Я заметил:

– Почему-то самый сильный неосознанный страх лично у меня всегда вызывает фраза «черные пространства между звездами». На сами звезды могу смотреть, даже не задумываясь, а вот фраза меня достает.

Вики проговорила:

– А у меня такой страх вызывает мысль о чернильно-черных трещинах, взламывающих вдруг весь окружающий мир – сначала тротуары и стены домов, потом мебель, полы, машины и прочие предметы, и, наконец, страницы книг, и лица людей, и голубое небо. О трещинах чернильно-черных – где ничего, кроме беспросветной черноты.

– Как если бы Вселенная представляла собой гигантский кроссворд с черной заливкой между квадратиками для букв? – полуутвердительно вставил я.

– Почти. Или византийскую мозаику. Глянцевое золото и глянцевую черноту.

Франц заметил:

– Нарисованная тобой картина, Вики, хорошо иллюстрирует то ощущение всеобщего развала, которое не оставляет нас в современном мире. Семьи, нации, классы, любые другие группы, в которые по тем или иным признакам объединялись люди, распадаются на глазах. Вещи меняются, прежде чем успеваешь как следует их узнать. Смерть, при которой жизнь уходит по частям, словно взносы при плате в рассрочку, или гниение столь скорое, что уже неотличимо от смерти. Нежданное-негаданное рождение. Возникновение чего-то из ничего. Реальность, вытесненная фантастикой с такой быстротой, что уже не понять, где фантастика, а где реальность. Неотпускающее ощущение дежавю: «Я тут уже был – но когда, каким образом?» Даже вероятность того, что попросту не существует такого понятия, как ход событий, плавно перетекающих из одного в другое, что между ними только какие-то загадочные провалы. И конечно же, в каждом таком новом провале – или трещине – сразу гнездится страх.

– Иллюстрирует также и фрагментарность знания, как это кто-то обозвал, – подхватил я. – Мир слишком велик и сложен, чтобы охватить его целиком, а не отдельными пятнами. Одному это не под силу. Нужны целые армии специалистов – армии из армий. У каждого специалиста своя область, свое пятно, своя строчка кроссворда, но между любыми двумя областями всегда найдется обширный нехоженый край.

– Правильно, Гленн, – резко вклинился Франц, – и сегодня, по-моему, в один из таких обширных краев мы втроем и сунулись.

Он помедлил и как-то неуверенно, чуть ли не смущенно произнес:

– По-моему, каждому из нас хочется сейчас поговорить о том, что мы видели, и вряд ли стоит держать рот на замке только лишь из опасения, что рассказ об увиденном может как-то повлиять на представления, сложившиеся у других, и исказить их свидетельства. Так вот, насчет черноты предмета, или тени, или видения, что наблюдал я (я назвал его «черной царицей», но, пожалуй, более точным было бы слово «сфинкс» – посреди черного лохматого пятна проглядывало длинное звериное или змеиное тело), – так насчет черноты: чернота эта была явно гуще той клубящейся тьмы, что плавает перед глазами при отсутствии света, хотя что-то общее с ней имела.