Где-то через сотню ярдов подъездная дорожка расширялась, превращаясь в короткую и узкую площадочку или террасу, где и стоял Домик-на-Обрыве, который занимал чуть ли не половину всего свободного пространства. Франц, который преодолел начало дорожки с уверенной лихостью местного жителя, резко замедлил ход, как только показался дом, и «фольксваген» пополз еле-еле, чтобы дать нам возможность в подробностях рассмотреть владения Франца, пока те еще находились под нами.

Дом действительно был выстроен на самом краю обрыва, который проваливался вниз даже еще глубже и отвесней, чем в начале подъездной дорожки. Со стороны въезда, не доходя до стены на каких-то два фута, спускался головокружительно крутой земляной склон практически без единого признака какой-либо растительности, такой геометрически ровный и гладкий, словно был частью колоссального коричневого конуса. Где-то на самом его верху цепочка коротких белых столбов, столь далеких, что не были видны подвешенные между ними провода, обозначала дорогу, с которой мы свернули. Мне показалось, что крутизна склона никак не меньше сорока пяти градусов – непривычному глазу горы всегда представляются невероятно крутыми, но Франц сказал, что там от силы тридцать, – вроде еще немного, и весь склон поползет вниз. Год назад он полностью выгорел в результате лесного пожара, который едва не добрался и до самого дома, а совсем недавно случилось еще и несколько небольших оползней из-за ремонтных работ наверху, на дороге, которые засыпали последнюю уцелевшую от огня растительность.

Дом был длинный, одноэтажный, с выложенными асбестовой плиткой стенами. Почти плоская крыша, крытая серым шифером, имела едва заметный уклон в сторону горы. Дом состоял из двух одинаковых секций или крыльев, назовем их так, поставленных под небольшим углом друг к другу, чтобы максимально использовать пространство у изогнутого края обрыва. Ближнее крыло дома, с северной стороны, огибал открытый плоский выступ с легкими поручнями (Франц прозвал его «палубой»), который причудливым балкончиком нависал прямо над обрывом, имевшим в этом месте глубину в триста футов.

Со стороны въезда располагался мощеный дворик достаточных размеров, чтобы развернуть машину, и летний гараж без дверей, пристроенный к дому с противоположной стороны от обрыва. Когда «фольксваген» въезжал в этот дворик, под колесами лязгнул толстый металлический лист, перекинутый через канаву, которая огибала его по периметру и служила для отвода воды со склона, а также с крыши во время нечастых, но сильных ливней, что случаются в Южной Калифорнии зимой.

Прежде чем мы вышли, Франц развернулся. Сделал он это в четыре приема: свернул к углу дома, где начиналась «палуба», сдал назад, до упора вывернув руль, пока задние колеса не оказались почти над канавой, вывернул руль в обратную сторону, проехал вперед, чуть не упершись передними колесами в металлический отбойник на краю обрыва, и, наконец, откатился задним ходом к гаражу, практически перегородив задней частью автомобиля дверь, которая, по словам Франца, вела на кухню.

Мы втроем вылезли, и Франц позвал нас на середину дворика, чтобы еще разок оглядеть окрестности до того, как войдем внутрь. Я заметил, что между булыжниками кое-где проглядывает настоящий монолитный гранит, присыпанный тонким слоем земли, что говорило о том, что терраса была не земляная, искусственного происхождения, а представляла собой верхушку скалы, торчащей сбоку от склона. Это придало мне чувство уверенности, которое я особенно приветствовал по той причине, что имелись и некоторые другие впечатления, а скорей, неосознанные ощущения, которые заметно меня беспокоили.

Это были едва заметные, практически неуловимые ощущения – все до одного шатко балансирующие на самом пороге осознания. В другой ситуации я вряд ли обратил на них внимание – я не считаю себя слишком уж чувствительной личностью, – но что тут говорить, невероятное видение на утесе несколько выбило меня из колеи. Для начала едва заметно пованивало горелой тряпкой, из-за чего во рту ощущался горьковатый медный привкус; не думаю, что я все это просто себе вообразил, поскольку заметил, как Франц недовольно принюхивается и проводит языком по зубам. Потом, не оставляло чувство, будто лица и рук легонько касаются какие-то тончайшие нити – вроде паутины или водорослей в воде, хоть мы стояли на совершенно открытом месте, прямо посреди двора, а ближайшим предметом над нами было облако, от которого нас отделяло не меньше полумили. И едва я это ощутил – чувство было едва уловимым, не забывайте, – то тут же заметил, что Вики неуверенно провела рукой по волосам и затылку, как обычно поступает женщина, когда опасается, что ей на голову упал паук.

Все это время мы особо много не разговаривали, разве что Франц рассказал, как пять лет назад на весьма выгодных условиях купил Домик-на-Обрыве у наследников одного любителя серфинга и спортивных машин, разбившегося на повороте в Корабельном каньоне.

Так что мне, ко всему прочему, начали чудиться еще и какие-то неясные, почти за границами слышимости звуки в той практически полной тишине, которая нахлынула на нас, когда умолк мотор «фольксвагена». Я знаю, когда попадаешь из города на природу, слух непривычно обостряется и начинаешь слышать даже собственное дыхание, что поначалу немного раздражает, но в том, о чем я говорю, было действительно что-то необычное. Что-то тихонько посвистывало – слишком высоко и пронзительно для нормального слуха – и мягко погромыхивало, на слишком низких для него нотах. Но вместе с тем, что вполне могло объясняться просто шумом в ушах, три раза мне показалось, будто я слышу шипящее потрескивание осыпающихся камешков или гравия. Каждый раз я поспешно поднимал голову и оглядывал склон, но так и не заметил даже мельчайших признаков осыпи или обвала, хотя видел гору почти целиком.

Когда я третий раз поднял туда взгляд, облака уже немного разошлись, и на меня в ответ глянула верхушка прячущегося за вершину солнца. В голове у меня тут же промелькнуло сравнение со стрелком, залегшим за горой и берущим меня на мушку. Я торопливо отвернулся. Не хватало еще, чтоб опять перед глазами поплыли темные пятна. В этот самый момент Франц повел нас через «палубу» ко входной двери.

Я опасался, что неприятные ощущения усилятся, когда мы зайдем внутрь, – особенно почему-то запашок горелого и невидимая паутина, – так что очень приободрился, когда все они моментально исчезли, будто не выдержав прямого столкновения с присущими Францу сердечностью, душевным уютом, цивилизованной основательностью и интеллигентностью, которые прямо-таки источала гостиная.

Это была длинная комната, вначале узкая, где она уступала место кухне с кладовкой и небольшой ванной, а затем расходящаяся на всю ширину дома. У стен не оставалось ни дюйма свободного пространства, настолько они были заставлены шкафами, большей частью с книгами. Между книгами виднелись статуэтки, какие-то археологические редкости, научные приборы, магнитофон, стереосистема и все такое прочее. У внутренней стены, что отделяла гостиную от кухни, стояли большой письменный стол, несколько картотечных шкафчиков и подставка с телефоном.

Стол был приставлен к глухой стене, но чуть дальше, за углом, где начиналось второе крыло дома, располагалось широкое, как витрина, окно, выглядывающее через каньон на нагромождения скал и утесов, которые полностью закрывали собой не такой уж далекий океан. Прямо перед этим большим окном стояли длинный диван и такой же длинный стол.