Мы готовились к этому шагу. Мы привели домой из пустыни наших эфиопских братьев и сестер. Мы привели домой русских евреев, иракских евреев, французских евреев. Мы привели тех, кто пережил Шоа. Но это будет небывалое деяние — небывалое в истории Израиля, небывалое в мировой истории. Однако и нынешний кризис также не имеет прецедентов. Только собрав всю свою силу, Израиль сможет избежать полного уничтожения.

К исходу первых суток операции в Израиль прилетят пятьдесят тысяч евреев.

К исходу третьего дня — триста тысяч.

На седьмой день диаспора соберется дома: миллион евреев встанут плечом к плечу со своими израильскими братьями и сестрами. И с помощью этих Аронов и Гуров наши руки не просто взметнутся в победном салюте, мы сможем диктовать условия мира".

Тору развернули на кухонном острове, и Сэм прочел отрывок с изяществом, прежде не осенявшим никого из семейства Блох, — с изяществом человека, полностью открывающего себя. В Ирве такого изящества не было, он стеснялся плакать и старался удержать слезы. В Джулии такого изящества не было, ее слишком заботили внешние приличия, чтобы она могла ответить зову самого глубинного инстинкта и встать рядом с сыном. В Джейкобе такого изящества не было, он слишком беспокоился о том, что подумают окружающие.

Тору сложили, зачехлили и убрали в шкаф, освобожденный от полок и карандашей с красками. Мужчины, окружавшие Сэма, отступили и сели на стулья, слушать его гафтару, и он прочел ее не спеша, четко, с размеренностью хирурга-офтальмолога, оперирующего собственный глаз. Обряд совершился. Осталась только речь.

Сэм стоял возле кухонного острова, послужившего ему бимой. Он представил, что из его лба бьет пучок мутноватого света, создавая все, что находится перед ним: ермолку на макушке Бенджи (Свадьба Джейкоба и Джулии, 23 августа 2000 г.), талит[40], в который, будто в незаконченный костюм призрака, замотался дед, пустой складной стул, на котором сиживал прадед.

Он обошел стол, затем пробрался между сидящими к Максу и обнял за плечи. Потом взял лицо Макса в ладони — в любой другой момент такой физической близости ни один из них не потерпел бы — и что-то прошептал ему на ухо. Не команду. Не секрет. Не сообщение. Макс растаял, как поминальная свеча.

Сэм пробрался обратно, на свою сторону кухонного острова.

— Привет собравшимся. Вот. Значит. Ну. Что я могу сказать? Вы знаете, как иногда кто-то получает награду и притворяется, будто настолько не верил в победу, что не потрудился приготовить речь? Я не верю, что хоть раз в истории человечества это не было враньем. Ну, по крайней мере, если это на "Оскаре" или чем-то столь же серьезном и церемонию показывают по телевидению. Мне кажется, люди думают, если сказать, что не подготовил выступление, будешь казаться скромным или, еще хуже, трезвомыслящим, но на самом деле они кажутся абсолютно лицемерными нарциссами.

А речь на бар-мицву, по-моему, похожа на самолет, попавший в бурю: если уж попал в нее, остается одно — лететь вперед. Меня этому выражению научил прадедушка, хотя он на самолетах не летал последние лет тридцать. Он вообще любил всякие выражения. Я думаю, они помогали ему чувствовать себя американцем.

Но у меня не настоящая речь. Честно говоря, я не думал, что буду говорить, и ничего не приготовил, кроме моей первоначальной речи на бар-мицву, которая теперь абсолютно бессмысленна, учитывая, что все полностью поменялось. Но я долго ее сочинял, так что если кто-нибудь хочет, тому я, пожалуй, мог бы отправить ее по электронке. В общем, я вспомнил про этих актеров, которые притворяются, будто не готовились, потому что думал, вы скорее поверите мне, если я покажу, что понимаю, насколько нельзя доверять таким заявлениям. Но по-настоящему важный вопрос: почему мне не все равно, поверят ли мне.

В общем, раньше дедушка Ирв, бывало, давал пять долларов, если сумеешь произнести речь, которая его в чем-нибудь убедит. Хоть в чем и хоть в какой момент. Так что мы с Максом постоянно выступали с коротенькими речами: почему люди должны держать собак, почему эскалаторы способствуют ожирению и их надо запретить, почему роботы еще при нашей жизни поработят людей, почему следует продать Брайса Харпера, почему нужно прихлопывать мух. Не было такого предмета, о котором бы мы не брались рассуждать, потому что, даже если деньги нам не требовались, мы хотели их получить. Нам нравилось, как они копятся. Или нам нравилось побеждать. Или чтобы нас любили. Я не знаю. Я об этом упоминаю, потому что, кажется, тогда мы с Максом довольно неплохо наловчились на ходу импровизировать, чем я сейчас и буду заниматься. Спасибо, дедуля?

Во-первых, я вообще не хотел походить бар-мицву. Тому не было никаких особых этических или интеллектуальных причин, мне просто казалось, что это колоссальная трата времени впустую. Может, это этическое? Не знаю. Думаю, я бы и дальше не хотел, пусть даже родители меня тактично выслушивали и предлагали посмотреть на бар-мицву под разными другими углами. Этого мы теперь не узнаем, потому что мне просто сказали: мы это делаем, и всё. Так же, как мы не едим чизбургеры, не едим, просто потому что не едим. Хотя мы иногда едим калифорнийские роллы из настоящих крабов, хотя мы их вообще-то не едим. И мы частенько не соблюдаем Шаббат, хотя соблюдение Шаббата — это то, что мы вообще-то делаем. Я ничего не имею против лицемерия, когда оно мне на пользу, но какая мне польза применять к бар-мицве принцип мы это делаем?

Так что я пытался саботировать. Я не учил гафтару, но мама включала запись в машине каждый раз, когда везла меня куда-нибудь, и текст вообще-то необычайно легко запоминается — любой в нашей семье может его прочесть наизусть, и Аргус начинает вилять хвостом на первом стихе.

Я отвратительно вел себя с учителем в Еврейской школе, но он все спокойненько глотал, ведь папа с мамой, выписывая чеки, его не обижали.

Как некоторые из вас, наверное, знают, в Еврейской школе меня обвинили в том, что я написал кое-какие неподобающие слова. Как это ни ужасно, когда тебе не верят, я был рад скандалу, надеясь, что он меня освободит от бар-мицвы. Как видим, не вышло.

До сих пор я ни разу об этом не задумывался, но сейчас мне вдруг пришло в голову, что я не знаю, пытался ли я раньше помешать чему-нибудь произойти в моей жизни. Ну то есть понятно, что я старался не выбегать в офсайд и любыми средствами избегаю писсуаров без разделительных перегородок, но сейчас речь о событиях. Я никогда не пытался увильнуть от дня рождения или, не знаю, там, Хануки. Может быть, по неопытности я и думал, что это легко. Но сколько я ни старался, моя еврейская зрелость только приближалась.

Потом случилось землетрясение, и это все изменило, и умер мой прадед, и это тоже все изменило, и на Израиль напали со всех сторон, и случилось еще много всего, что сейчас не время и не место излагать, в общем, внезапно все стало иначе. И пока все менялось, мое нежелание проходить бар-мицву тоже менялось и укреплялось. Теперь дело было не только в колоссальной трате времени — оно уже было потрачено, если задуматься. И не в том, что я знал о множестве неприятных событий, которые должны произойти после моей бар-мицвы, и пытался вроде бы таким образом их предотвратить.