Хотя кому-кому, а писателю-фантасту Руслану Берендееву было доподлинно известно, почему никто не преследовал Нестора Рыбоконя — эдакого мирного научного (бывшего доцента) толстяка в старомодных кругленьких «блюдечках-очках», любителя потолковать о неведомом «православном капитализме», о несправедливой приватизации, итоги которой следует пересмотреть, о грядущем величии России и почему-то о «цивилизации Шелкового Пути», призванной определить судьбу человечества в ХХI веке.

Берендеев понял (как тварь, пред которой смирился Всемогущий) основную мысль Господа — финансиста поневоле. Так называемым инвестиционным, производственным, трудовым деньгам была дарована магическая сила творения. Господь всеми силами поддерживал производство и ненавидел процентные «деньги в себе».

«Как же я раньше не догадался! — подумал писатель-фантаст Руслан Берендеев. — Производство (труд) — это Бог, проценты (деньги из ничего) — это Вечность!»

И еще он ни к селу ни к городу подумал, что Россия — все еще одна восьмая часть суши, в ней много ресурсов и, следовательно, много денег. Никто и никогда уже не выпустит ее из финансового круга (оборота), куда она влипла, как муха в паутину, причем в худшую — процентную — ее часть.

Финансовый мир, догадался писатель-фантаст Руслан Берендеев, есть не что иное, как единство и борьба противоположностей — инвестиционных и процентных денег. В России пока что определенно одолевали процентные. Муха еще шевелилась, но процентный паук высасывал из нее последние силы. Берендеев вознес молитву Господу, чтобы Он перебросил несчастную Россию в другой сектор паутины, ибо не было иной способной сделать это силы.

Теперь Берендеев знал, с чем пойдет к Нестору Рыбоконю.

Дело оставалось за малым: реорганизовать имевшиеся в распоряжении того финансовые ресурсы в соответствии со схемой-чертежом, увиденной писателем-фантастом Русланом Берендеевым в сиреневом вечернем московском небе. То есть Рыбоконь должен был разделить безумие Берендеева, приняв к исполнению схему, увиденную Берендеевым в… небе, когда он брел, сжимая в кармане кошмарного плаща пропавшего без вести бизнесмена золотую статуэтку крылатого осла, по улицам сжигаемой солнцем Москвы. Впрочем, по причине позднего вечера уже не сжигаемой, а удушаемой сиреневой небом-подушкой с желтой пуговицей Луны в углу. Вычерченный в небе малиновый абрис неуничтожимого финансового круга, таким образом, явился на исходе ХХ века писателю-фантасту Руслану Берендееву в виде неопалимой купины, огненного столба, белого облака и т. д., то есть в виде Божественного Откровения.

И это было странно. Впору было наряду со «смирением Господа перед тварью» говорить о «смирении Господа перед деньгами» (долларом, маркой, фунтом, франком и т. д.).

— Дело в том, — ответил Рыбоконь, когда Берендеев однажды вроде бы в шутку, но на самом деле всерьез поинтересовался у него, почему он до сих пор жив, — что я не взял у власти, у государства ни единой копейки. Можно сказать, что я с ними просто не встречаюсь.

— Вот как? — удивился Берендеев. — Откуда же тогда у тебя появились первичные деньги?

— Деньги, — весело рассмеялся Нестор Рыбоконь, — я, а теперь и ты, стало быть, мы, Руслан, берем исключительно и только у… народа. Народ отдает нам свои деньги. Народ же в нашем государстве во все века и при всех правителях беззащитен перед финансовым произволом и… неподзащитен перед законом. Власть в лучшем случае не защищает, а зачастую отнимает саму жизнь человека — так почему она должна заботиться о его имуществе? Вот почему, Руслан, мы неприкасаемы и неуязвимы! Мои первичные деньги были просты, как жизнь: я собрал деньги на три месяца под проценты, которые тогда казались очень большими. Но инфляция при этом опережала самые смелые проценты. На собранные деньги я взял ликвидный товар, продал его и тут же взял новый. Мне хватило, чтобы приобрести капитал и расплатиться по процентам, то есть запустить машину: меньшую часть денег — на выплату процентов, основную — на приобретение ликвидного, неподвластного инфляции товара и немедленную его продажу.

— Ты полагаешь, это будет длиться вечно? — спросил Берендеев.

— Нет, — ответил Рыбоконь, — точнее, я не знаю, как долго это будет длиться. Зато я знаю другое: ничем другим ни я, ни ты в этой жизни заниматься не сможем. Так что для нас и, следовательно, для народа это будет длиться до тех пор, пока мы этим занимаемся, то есть до тех пор, пока мы живы.

…Писатель-фантаст Руслан Берендеев зачем-то вспомнил этот разговор ранним утром осеннего дня, когда ему предстояло принять важное решение.

Берендеев по-своему любил Нестора Рыбоконя. Не как конкретного человека с достоинствами и недостатками (Берендеев в общем-то понятия не имел, что он за человек), но как любит (не может не любить, какой бы несправедливой, горькой она ни была) человек свою судьбу, ибо она-то и есть единственный, окончательный, безвариантный вариант (выбор), который, за вычетом рефлексии — «бессмысленной и беспощадной» игры с Вечностью, — остается человеку.

С той поры как писатель-фантаст Руслан Берендеев познакомился с банкиром Нестором Рыбоконем, ему открылась неизвестная ранее — главная (а потому невидимая) — общность людей: не по имущественному положению (один богат, другой беден), не по отношению к власти, социальной справедливости, политике, национальному вопросу, культуре, той или иной идеологии, женщинам, спиртным напиткам и прочему — но по отношению к… Вечности, то есть к тому, чего не существовало и что, не существуя, определяло — Берендеев более в этом не сомневался — судьбы людей.

Невидимые единомышленники, толкаясь, бродили по свету, не узнавая друг друга. Тем ценнее был каждый состоявшийся случай узнавания.

Получалось, что единственное, что воистину объединяло людей, представало… несуществующим, иллюзорным, не имеющим места (и права) быть. Один человек мог любить Сталина и ненавидеть Ельцина, другой — наоборот, но при этом они (даже не отдавая себе отчета) могли одинаково понимать жизнь и смерть, Бога и Вечность — одним словом, то запредельное, что ожидает (или нет) каждого. Именно это (теоретически) объединяло их поверх сиюминутных жизненных реалий, которые в сравнении с единственным и истинным представали какой-то смехотворной (хотя, впрочем, некоторые отдавали за них жизнь) чепухой. Берендееву открылось, что в принципе любое разделение людей — политическое, экономическое, идеологическое, имущественное и т. д. — несущественно в сравнении с основным: их отношением к запредельному, несуществующему, иррациональному, то есть… к Вечности. Таким образом, существующее партийное — ведь, в сущности, даже религии были не чем иным, как разновидностью партийности — устройство мира представало ублюдочным, не проясняющим, но маскирующим суть вещей.

Берендеев подумал, что истинная самореализация художника (а он по-прежнему считал себя художником) — не в приходящей (партийной) земной славе, не в приближении к Господу, который, как ни горько это сознавать, давно прискучил человечеству, но в приближении к… Вечности. Эта самореализация не конвертировалась в хвалебные статьи в газетах, премии, приглашения на симпозиумы и предоставление разного рода почетных грантов. Эта самореализация перетекала, конвертировалась в молчание, в ничто, в смерть, в… Вечность, которая была… «живее всех живых».