Наряду со свободными излияниями чувств, без которых невозможно живое благочестие, мы можем предположить, что, по примеру иудейской церкви, существовали и фиксированные образцы молитвы, особенно такие, которые легко было запомнить и нетрудно произносить. Известные «ex pectore» и «sine monitore» у Тертуллиана не доказывают обратного, ибо молитва, выученная наизусть, может в то же время исходить от сердца, а знакомый псалом или гимн может читаться или петься каждый раз с новым чувством. Нет никаких сомнений в том, что в древней церкви повсеместно использовалась Господня молитва в домашнем и публичном поклонении. «Дидахе» (гл. 8) призывает произносить ее три раза в день. Тертуллиан, Киприан и Ориген посвятили ей специальные трактаты. Они считали ее образцовой молитвой, которую Господь предписывал всей Церкви. Тертуллиан называет ее «регулярной и привычной молитвой, кратким содержанием всего Евангелия и основой всех остальных молитв христиан». Однако использовали ее только полноправные члены церкви, поскольку молящийся обращается в ней к Богу как Его полноправный сын, а ее четвертая просьба воспринималась в мистическом смысле, как относящаяся к вечере Господней, и потому не подходила для новообращенных.

Что касается положения молящихся, то они стояли прямо или на коленях, подняв глаза к небу или закрыв их, вытянув руки вперед или вверх, что считалось наиболее подходящими положениями для выражения смирения духа и устремления души к Богу. В воскресенье было принято стоять в знак праздничной радости по поводу воскресения из греха и смерти. Однако единообразного закона в этом плане не существовало. Ориген говорит, что самое главное — устремление души к Богу и смирение сердца перед Ним. Если того требуют обстоятельства, вполне можно молиться сидя, или лежа, или занимаясь делами.

По иудейскому обычаю, пост часто был связан с молитвой, чтобы ум, свободный от земных проблем, мог, ни на что не отвлекаясь, обратиться к созерцанию божественного. Сами апостолы иногда прибегали к этому здоровому упражнению[715], хотя и не нарушали евангельской свободы превращением его в закон. Фарисеи имели обыкновение поститься два раза в неделю, по понедельникам и четвергам, христиане же выбрали среду и особенно пятницу как дни умеренного поста[716], или воздержания от мясного, в память о страстях и распятии Иисуса. Они делали это на основании слов Господа: «Но придут дни, когда отнимется у них жених, и тогда будут поститься»[717].

Во II веке появился также обычай четыредесятницы, поста перед Пасхой, который, однако, в разных странах отличался по продолжительности; в некоторых случаях этот пост длился сорок часов, в некоторых — сорок дней или хотя бы несколько недель. Вероятно, не менее древними являются ночные посты, или бдения перед самыми важными праздниками, основанные на примере Господа и апостолов[718]. Четверные посты[719] — более позднего происхождения, хотя они также основаны на обычаях иудеев после изгнания. В честь особых случаев епископы назначали чрезвычайные посты, а сэкономленные средства тратили на благотворительность; часто такой обычай становился благословением для бедных. Но здесь рано начали ощущаться иерархическое высокомерие и иудейский формализм, ограничивавшие свободу христианина вплоть до полного ее уничтожения[720].

Наиболее строгим было отношение монтанистов. Помимо обычных постов, они соблюдали специальные так называемые Xerophagiae (сухоедения)[721] — двухнедельные периоды, в течение которых следовало есть только сухую, то есть невареную пищу, хлеб, соль и воду. Католическая церковь, сохранившая верное отношение к вопросу, отказалась санкционировать эти эксцессы как общее правило, но разрешила аскетам доводить свои посты до крайности. Один лионский исповедник, например, жил лишь на хлебе и воде, но оставил свои строгие обычаи, когда ему напомнили, что других христиан оскорбляет его презрение к Божьим дарам.

Возражая против частого преувеличения ценности поста, Климент Александрийский цитирует слова Павла: царство Божье не в еде и питье и не в воздержании от вина и мяса, но в праведности, мире и радости в Святом Духе.

См. гл. VII о катакомбах.

Благочестивая забота живых людей о дорогих их сердцу усопших коренится в благороднейших инстинктах человеческой природы, она встречается среди всех народов, древних и современных, даже среди варваров. Отсюда общий обычай сопровождать похороны торжественными обрядами и молитвами и закреплять за могилами статус священности и неприкосновенности. Нарушение покоя умерших и разграбление могил считалось святотатством и наказывалось по закону[722]. Никакие традиции и законы не считались среди египтян, греков и римлян более священными, чем те, которыми охранялись и защищались тени усопших, не способных повредить никому из живущих. «В народе распространено верование, — говорит Тертуллиан, — что души не могут попасть в Гадес, не удостоившись погребения». Покойный Патрокл является во сне своему другу Ахиллесу и просит его позаботиться о своем скорейшем захоронении:

Христианство усилило эту заботу об умерших и дало ей прочное обоснование в виде учения о бессмертии души и воскрешении тела. Юлиан Отступник объяснял быстрое распространение и влияние этой религии тремя причинами: благотворительностью, заботой о мертвых и искренностью[724]. После гонений при Марке Аврелии христиане Южной Галлии были весьма опечалены, потому что разъяренные язычники не позволили им похоронить тела их братьев[725]. Иногда для того, чтобы устроить похороны, продавалась церковная утварь. В разгар войны, голода и чумы христиане считали своим долгом хоронить не только своих братьев, но и язычников. Когда чума опустошала города во время правления тирана–гонителя Максимина Дайи, «христиане единственные в столь тяжких обстоятельствах вели себя с сочувствием и гуманностью. Они целыми днями заботились о мертвых и хоронили их, потому что о многих не было кому позаботиться; собирали страдающих от голода по всему городу и распределяли между ними хлеб. Об этом было широко известно, и люди славили Бога христиан, вынужденные, на основании фактов, признать, что те были единственными благочестивыми и единственными искренними верующими в Бога»[726]. Лактанций говорит: «Последнее и величайшее дело благочестия — хоронить странников и нищих; данную тему эти учителя добродетели и справедливости вообще не затронули, так как все обязанности они измеряют их полезностью. Мы не позволим, чтобы творение Божье, созданное по Его образу, осталось добычей для зверей и птиц; мы вернем его земле, откуда оно произошло; даже если это будет незнакомый человек, мы исполним обязанности родственников и вместо них, отсутствующих, сделаем доброе дело; и везде, где люди в чем–то нуждаются, мы считаем себя обязанными им помочь»[727].