Восемь дней — немного. Дороги только начинали подсыхать, к тому же шла война…

— Поеду завтра на рассвете.

— Хорошо…

Кнесна кивнула, хотела что-то сказать, и тут из ее руки выпал платок — тот самый, так часто Згуром виденный. Он быстро наклонился, поднял.

— Не отдавай, — Горяйна улыбнулась. — У алеманов есть обычай. Дамы дарят риттерам платки — на счастье. Их носят на шлемах и вызывают на бой тех, кто посмеет сказать об этой даме плохо… Прикрепи его к шлему, риттер Згур!

Поспать не удалось. Ночь ушла на сборы да на дела, которых оставалось слишком много. Надо было проверить, как установлены страшные «чаны» на новых лодьях, поговорить с Крюком, готовившим своих парней к дальнему походу, зайти к Новобранцам из лучевских сотен. И, конечно, долго объясняться с Ярчуком. Венета редко приходилось видеть растерянным, но нынче это слово казалось слишком слабым. Ко всему еще Вешенка и Гунус, узнав, что «дядя Ярчук» отныне — лучевский воевода и боярин, учинили такой шум, что бедный венет только мычал и мотал головой. Если Вешенка только повизгивала от восторга и пыталась плясать, то ее лысый жених возгорелся душой и принялся за «верши». Лишь ближе к рассвету, когда Вешенка отплясала, а Гунус охрип, удалось поговорить. В конце концов Ярчук махнул рукой и обещал «присмотреть за людью», относительно же нежданного боярст-

ва рассудил, что пусть называют хоть горшком, только бы в печь не ставили. На том и порешили.

…Порешили — но не все. С Асмутом венет общаться отказался. Згур не настаивал, знал: Ярчук и великий боярин даже на людях не молвят друг другу ни слова. Объяснения не требовались. Згур помнил венетский обычай — кровники, ждущие смерти врага, не разговаривают. Оставалось уповать на то, что Асмут Лутович в последние недели бывал в Лучеве нечасто.

В лагере Згура уже ждал десяток фрактариев во главе с Совой. Белокурый венет переодел своих парней в венет-ское платье и обрядил в кольчуги вместо румских лат. В довершение всего со шлемов сняли красные перья, и теперь маленький отряд вполне мог сойти за дружину местного кнеса. Дорогу Сова знал. В прежние годы он часто бывал в Белом Кроме, а один из «катакитов» оказался родом из небольшого севанского села, что прилепилось точно к берегу речки Горсклы, на котором стояла неведомая Згуру До-рынь. Можно было ехать. Згур был уже готов дать приказ «Эн ипой!» — «По коням!», когда сторожевой фрактарий отозвал его в сторону. Возле шатра, почти незаметная в серой предрассветной мгле, стояла девушка, закутанная в тяжелый черный плащ. Сердце дрогнуло, Згур бросился к ней — и остановился. Это была не Ивица. Не Ивица, не Вешенка и, конечно, не кнесна. Растерянное, почти детское лицо, пришепетывающий тихий голосок…

— Госпожа… Прийти просит… Просит… Очень просит…

…Ивица лежала .ничком на низком ложе, укрытая серым покрывалом. В полумраке видны были лишь знакомые рыжие волосы, рассыпавшиеся по плечам. Но от них не пахло мятой. В маленькой горнице стоял тяжелый кровавый дух — запах израненной гниющей плоти.

— Не смотри… Не смотри на меня, Згур Иворович… Хриплый голос казался незнакомым. Ивица с трудом подняла голову:

— Если умру… Не забудь… Отомсти… Ему отомсти… Сердце сжалось. Згур неуверенно шагнул ближе. Случилось что-то страшное. Он даже боялся подумать — что…

— Он узнал… О нас с тобой… Он был здесь два дня назад. Не смотри на меня, Згур! Он приказал бить меня кнутом. Бить, пока горит свеча. Лучше бы мне умереть сразу…

Згур почувствовал, как хрустнули костяшки намертво сжавшихся пальцев. Еще недавно, на коротких лесных привалах, он думал, действительно ли любит эту рыжую или просто скучает по ее ласкам, по ее пахнущему мятой телу. Теперь сомнения сгинули. Сердце сжалось болью — и ненавистью. Чернобородый палач посмел бить кнутом беззащитную девушку, ту, что подарила ему свою любовь. «Положи меня, как печать на сердце твое, как перстень на руку твою…»

— Я убью его, Ивица!

Смех — горький, сквозь слезы:

— Он сказал то же самое. В день, когда он наденет Венец в Белом Кроме, тебя будут уже клевать вороны. И твоего холопа тоже…

Холопа? Удивление длилось недолго. Згур понял-великий боярин не забыл о Ярчуке.

Смех оборвался, сменившись долгим стоном. Голос звучал тихо, еле слышно…

— Когда умру… Не забудь. Три месяца к женкам не подходи, иначе по ночам приходить стану…

Сердце дрогнуло болью. «…Ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность, стрелы ее — стрелы огненные…»

— Ты не умрешь, Ивица! Он не наденет Венец. Клянусь тебе…

Клятва вырвалась сама собой. Пришла последняя, окончательная ясность. Им с чернобородым тесно на этой земле.

— Я скоро вернусь. И он больше не посмеет тронуть тебя…

Ивица с трудом приподнялась, на Згура взглянули измученные заплаканные глаза.

— Я буду ждать. Здесь — или в Ирии. Возвращайся, Згур!

Он наклонился, осторожно коснулся губами ее рыжих волос. Вспомнилось бледное, застывшее лицо кнесны. Да, чужую беду легко и руками развести! Он уже потерял Уладу… — Мы будем вместе, Ивица! Навсегда! И даже смерть не разлучит нас…

Ехали быстро, обходя города и большие села. Ночевали прямо в лесу, у костра, либо в маленьких придорожных деревеньках. Здесь, за Певушей, война, доносившаяся до Лучева лишь далекими отзвуками, оставила свои страшные следы на каждом шагу. То и дело встречались пепелища — и старые, уже начавшие зарастать молодой весенней крапивой, и свежие, еще дымящиеся горькой гарью. В селах, увидев вооруженных всадников, люди пытались бежать или просто застывали на месте, покорно склоняя головы перед неизбежным. В то, что маленький конный отряд желает просто провести ночь под крышей, не верили. Грабили и насильничали все — и сканды, и дружины местных кнесов. Осмелев, селяне начинали проклинать «рогатых», наезжавших, что ни день, за хлебом и девушками, а заодно с ними и Згура-Убийцу, Згури-Смерть, посланного на погибель уцелевшим. Здесь не верили никому. Згур уже не удивлялся, что за Певушей его самого считают скандом. Кровь и страх лишали людей рассудка, и не их винить в этом.

Пару раз отряд сталкивался с небольшими ватагами «рогатых». Обходилось без боя. Сканды недобро косились на неведомых латников, но уступали дорогу, то ли из страха, то ли принимая фрактариев за дружину кого-то из местных бояр, что давно столковались с «рогатыми». Згур с трудом сдерживался, чтобы не выхватить из ножен франкский меч. Да, проклятый Асмут прав, они слишком долго отсиживались за Певушей. И пусть его, Згура, считают кем угодно — скандом, даже самой Смертью, но он останется на этой земле, пока последний «рогатый» не испустит предсмертный вопль в луже собственной крови. Все чаще Згур задумывался о том, что через несколько лет обнаглевшие сканды могут поднять свои цветастые паруса уже не на Лаге, а на Деноре. Значит, он, сотник Вейска, альбир Кее-вой Гривны, защищает не только эту несчастную разоренную страну.

Но дня через три, когда опаленные войной приречные земли остались позади, вокруг все стало меняться. Чем дальше на полночь, тем спокойнее становилась страна. Тут к скандам успели привыкнуть. Згур не без удивления узнал, что многие молодые парни из венетов и севанов давно уже надели рогатые шлемы, вступив в разбойничьи ватаги. Иными стали села — люди не боялись, напротив, радостно встречали отряд, интересуясь, нет ли у гостей награбленной «рухлядишки» на продажу. Низко не кланялись, зато за все требовали серебро.