Так как он был пасынком принцепса и до недавнего времени его зятем, то всем, имевшим к этому отношение, трудно было понять, как обращаться с Тиберием. Имеются свидетельства того, что многие сановники сочли нужным посетить его, равно как и римские должностные лица, которые ехали этой дорогой, отправляясь в свои провинции. Когда Гай и его окружение проходили поблизости, Тиберий оставил Родос, чтобы засвидетельствовать свое почтение сыну Цезаря и командующему армией на Востоке. Враждебно относящиеся к нему источники позже утверждали, что он падал ниц перед юношей, но это, вероятно, грубое преувеличение. Тем не менее положение его было сомнительным. Общинам по всему Востоку предстояло решить, как относиться к нему и как относиться к тем, чье местное высокое положение обязывало их к многочисленным контактам с ним. В попытке продемонстрировать, что он не замышлял создать определенную базу для своих сторонников и не готовился к тому, чтобы, буде принцепс умрет, домогаться власти, Тиберий перестал носить одеяние римского полководца и более не занимался такими военными упражнениями, как верховая езда и искусство обращения с оружием. Говорили, что он одевался как грек, что являлось, если это правда, подражанием Антониеву празднику в Афинах после его недавней женитьбы на Октавии. Один город в Галлии заключил, что Тиберий был в опале, и разрушил его статуи.[643]

Гай не задерживался на Родосе, но, без сомнения, был принят там радушно, как и повсюду в восточных провинциях – все-таки это был сын Августа, имевший полномочия отвечать на ходатайства. Греческие поэты повторяли нечто похожее на то, что писал Овидий: «Будь на пути к Евфрату, сын Зевса. От тебя на востоке быстро убегают парфяне. Следуй путем своим, мой принц; ты найдешь их луки с ненатянутой тетивой от страха, Цезарь. Правь согласно с отцовскими заповедями. Сам первым будь порукой восходящему солнцу, что Рим со всех сторон с океаном граничит».[644]

Афины были одним из многих городов, которые должны были почтить молодого принца, и в какой-то момент в продолжение этих лет афиняне полностью перенесли храм Ареса (греческого бога войны, отождествляемого с Марсом) и вновь, камень за камнем, построили его на агоре, или рыночной площади. Тем не менее несмотря на внимание, уделявшееся Гаю Цезарю, его отец позаботился послать более взрослых и более опытных руководителей, чтобы давать юноше советы и, вероятно, принимать ключевые решения. Круг лиц, сопровождавших его, был широк и включал Луция Домиция Агенобарба, недавно удачно действовавшего в Германии, а равно и Марка Лоллия, который менее преуспел и опять лишился в 16 г. до н. э. орла Пятого легиона «Жаворонки». Весьма возможно, что с самого начала Гая сопровождал еще один консуляр, Публий Сульпиций Квириний, ибо он, конечно, в последние годы состоял в его свите.[645]

Август оставался в Риме, не желая отправляться в длительные путешествия по провинциям. Ему было за шестьдесят, и он, вероятно, чувствовал свою старость, особенно с тех пор как в живых оставались лишь немногие из его сверстников. В свой день рождения во 2 г. н. э. он писал старшему сыну: «В девятый день до октябрьских календ (23 сентября). Приветствую тебя, мой дорогой Гай, мой дражайший маленький ослик, по которому, так мне помогающему, я постоянно скучаю всякий раз, когда ты далеко от меня. Но особенно в такой день, как сегодня, мои глаза жаждут видеть моего Гая, и где бы ты ни был сегодня, я надеюсь, ты отпраздновал мой шестьдесят четвертый день рождения в здравии и благополучии… И я молю богов, чтобы я, сколько бы времени мне ни оставалось, мог провести его с тобой в безопасности и благоденствии, с нашим отечеством в цветущем состоянии, в то время, как ты поступаешь как подобает мужчине и готовишься сменить меня на сторожевом посту» (Gellius, NA XV. 7. 3).

Шестьдесят три года считались опасным возрастом в астрологических периодах, отсюда шуточное утешение, чтобы оставаться вне этого. Разговор про «сторожевой пост», или «караул» (по-латыни – stationem meam), дает возможность постичь взгляд Августа на самого себя как на стража, охраняющего государство, равно как и упование на то, что его сыновья вовремя заступят на дежурство. Несмотря на его возраст, бремя трудов не ослабевало, особенно вследствие того, что Гай и Луций были еще молоды и только начинали делить с ним эту ношу.

Принцепс был близок со своими приемными сыновьями, хотя это, к сожалению, единственное сохранившееся письмо из опубликованного собрания писем к Гаю. В высшей степени вероятно, что были и другие письма, написанные к Луцию. Стиль с его веселым тоном и частым употреблением греческих выражений схож с тем, который он использовал в переписке с другими членами семейства. Август любил приводить цитаты и часто употреблял их для иллюстрации примеров хорошего поведения в своей переписке с управляющими и подчиненными, а также и с родными. На протяжении всей жизни он писал своим сыновьям, когда его не было с ними, а когда он присутствовал, то проявлял непосредственный интерес к их воспитанию, обучая их плавать и ездить верхом. Около 10 г. до н. э. он для обучения мальчиков избрал грамматика Марка Валерия Флакка. Флакк уже заведовал школой в Риме, но за жалованье в 100 000 сестерциев в год он перевел всех своих подопечных на Палатинский холм, где его поместили в доме, которым некогда владел знаменитый принцепс сената Квинт Лутаций Катул и который все еще назывался его именем.[646]

Август приобрел ряд зданий на Палатине и объединил их, чтобы создать для себя комплекс жилищ. Очевидно, в нем имелся главный вход, портик, на котором был вырезан гражданский венок, но некоторые здания и священные места – в особенности храм Аполлона с его библиотеками и святилище Весты, где помещался палладиум, будто бы сначала привезенный Энеем из Трои, вероятно, были отделены сетью узких дорог и аллей. Археология этого места остается неясной, и нелегко оказалось связать остатки этих строений с упоминаниями о них в литературных памятниках. Здание, известное как Дом Ливии (ее имя было отмечено на найденной там свинцовой бочке для воды), было местом ее пребывания после смерти Августа, но невозможно точно узнать, где она жила до этого. Местонахождение того, что названо Домом Августа, сегодня обыкновенно относят к этому месту, но нет ясных свидетельств о его использовании в этом обширном комплексе зданий. Август переделал и видоизменил существующие строения. Но по крайней мере на частных участках, аристократические жилища он, кажется, каким-либо решительным образом не изменил.[647]

Говорили, что принцепс ведет простую жизнь. Светоний пишет, что в продолжение более сорока лет он «зимой и летом оставался в той же самой спальне», и под этим, вероятно, он скорее подразумевает то, что принцепс не переходил в особые покои в холодную и жаркую погоду, нежели то, что он в течение столь продолжительного времени постоянно пользовался одной и той же спальней. Август не принадлежал по природе к тем, кто встает рано, и всякий раз, когда ему нужно было утром по важному делу быть в другой части города, он обычно оставался у одного из друзей, который жил поблизости. В другом месте нам сообщают, что в летнюю жару он спал в своих покоях с открытыми дверьми или даже переносил свое ложе в один из внутренних дворов и спал возле декоративного фонтана. На еженощный отдых у Августа уходило не более семи часов, и почивал он на «низкой и просто устроенной постели», но если бодрствовал, то отказывался находиться в одиночестве и настаивал на том, чтобы ему составили компанию. Однако он частенько дремал после завтрака или пока его несли на носилках. В своих запросах принцепс проявлял умеренность – не знающий отдыха, деятельный Юлий Цезарь довольствовался гораздо менее продолжительным сном – равно как и в своих пристрастиях, избегая бросающейся в глаза расточительности многих богатых сенаторов и всадников, не говоря уже об излишествах Марка Антония с его золотым ночным горшком. Еще столетие спустя существовали ложа и столы из Дома Августа, и Светоний отмечал, что они вообще были совсем простыми.[648]