кардинала побаивались, а иногда втихомолку и подругивали, хотя все без исключения отдавали ему должное за распорядительность, умение приказывать и полное бесстрашие.

Наша рота и 11-я всегда жили особенно дружно. Когда поздно вечером 6 февраля после Порытого наша 12-я возвращалась по лесу из боя, видим вдруг – на всех парах летит к нам навстречу славная 11-я, с Людовиком и с кардиналом во главе.

– Куда вы прете? – спрашиваем.

– Как – куда прете? Бежим вас спасать… Вы такую пальбу тут подняли, мы думали, от вас ничего не осталось… Сказали Зыкову, он говорит: идите, вот мы и бежим!..

Теперешним военным это покажется диким, но между двумя ротами батальона в боевой части и двумя ротами резерва с батальонным командиром было у нас тогда приблизительно три километра расстояния. Даже велосипедистов у нас не было, не говоря уже о более современных способах сообщения.

12 февраля 1915 года в бою под Ломжей А. Ватаци был ранен в бедро. Рана считалась не из тяжелых. Однако через десять дней, неожиданно для всех, он в госпитале умер.

Мой младший офицер в этот период войны, Павлик Купреянов, был юнош, совершенно другого типа, не столичного, а деревенского. Училище правоведения он кончил из последних. Книгами не увлекался, а любил сельское хозяйство, охоту, поля, реки и леса. Характером был незлобив, а душою чист. Совершенно так же, как когда-то он у себя на Шексне играл в войну с товарищами, деревенскими мальчишками, так и теперь с другими, выросшими и одетыми в солдатскую форму мальчишками, он с горящими глазами крался ночью в секреты, швырял ручные гранаты, запускал ракеты, ползал на животе между нашей и немецкой линией и чувствовал при этом огромное удовольствие и ни малейшего страха.

Наш батальонный командир тогда, милейший и умнейший А.С. Зыков, воевавший хладнокровно и спокойно (получил армейский полк и в 1915 году был убит), очень любил Павлика, всячески старался его беречь и называл его Монтегомо Ястребиный Коготь.

В мирное время из-за всяких мелких служебных неисправностей Павлик не вылезал из замечаний. На войне он представлял из себя ценность высокого класса. Единственно, что у Павлика было плохо: у него не было подчиненных, а только начальство и товарищи. Товарищи эти его на руках носили, но и для них он был Павлик, а никак не начальник. При такой конъюнктуре дисциплину воинскую в 12-й роте приходилось уже поддерживать мне.

Когда мы с Павликом узнали, что 2 января предполагаются торжественные конские ристалища, мы сразу же решили, что запишемся и всех обставим. Офицерских лошадей, то есть коней ротных командиров и адъютантов, мы более или менее знали. Большинство были определенные «шкапы», которым и соваться на скачки не стоило. У двух-трех офицеров были австрийские пленные кавалерийские лошади, купленные за пятишницу у казаков, но куда же им было против моего Рыжика… А для третьего заезда бега под седлом (заезд смешанный для чинов и офицеров), у нас был тоже припасен сюрприз. Левая дышловая на кухне, видная серая кобыла, наверное, имела каких-нибудь отдаленных беговых предков. Мы с Павликом несколько раз ее пробовали отдельно в лесу, и окончательно убедились, что это рысак, да и только. Самый главный наш шанс был тот, что никто в полку об этом не подозревал.

Скачки были устроены со всем возможным приближением к всамделишным. Было выбрано поле, на нем круговая дорога; запись участников, старт и стартер с флагом, столб у финиша, судьи, все честь честью. По бокам скаковой дороги сплошной стеной стояли чины. Из нескакавших конных была даже образована «полиция», которая смотрела за тем, чтобы публика в пылу азарта не пугала лошадей и не выпирала на скаковую дорожку. У всех ездоков на левых рукавах красовались большие номера, которые вытягивались по жребию. Одним словом, все как полагается. Помню, что я вытянул пятый номер, а Павлик двенадцатый, счастливое совпадение.

Первый заезд конных разведчиков прошел более или менее спокойно. Публика еще не разогрелась. Второй – офицерский – начал уже возбуждать страсти. Были ездоки почти от каждой роты, и по мере того, как мы проходили, стали раздаваться крики: «4-я, не выдавай!», «Толстой, нажми!», «Баланин, Баланин!»

В пылу азарта чинопочитание и титулование испарялось, как дым. Главными моими соперниками были Николай Толстой, младший офицер 5-й роты, и Георгий Баланин, адъютант 2-го батальона (оба убиты 20 февраля под Ломжей).

И у того и у другого были довольно резвые лошадки. Уже на первом круге мы трое отделились от кучи и голова в голову стали подходить к прямой. Рыжик шел широченным галопом, едва касаясь земли, не шел, а летел, но я чувствовал, что запаса у него еще сколько угодно. В начале прямой я нагнулся вперед, выпустил его на полный мах и сразу же выскочил на десять корпусов вперед. В этом же порядке мы, под крики ближайших чинов и офицеров, победоносно подошли к столбу.

Когда начался последний беговой заезд, страсти разгорелись до предела. Из ездоков офицер был только один Павлик, причем ехал он без седла, на одной попонке, заявив, что так ему «сподручнее». Был он любитель деревенской скифской езды. Когда всех 15 ездоков пустили, сначала ничего нельзя было разобрать. Валили кучей, с криками и со свистом. Уже с половины пути Павлик стал забирать ходу, а потом все больше и больше… и пошел чесать… Наша серая кухонная кобыла, хвост по ветру распустив, плыла по воздуху, выкидывая передние ноги, как на самых больших московских бегах. Крепко сжав ее в шенкелях и небрежно держа одной рукой повод, на ней восседал тоненький с темной бородкой Павел, размахивая фуражкой, и во весь голос вопил: «Вперед, 12-я, ура!»… Пришел он, разумеется, первым, впереди корпусов на двадцать, и получил бешеные овации.

Когда командир выдавал нам первые призы, по 25 рублей с носа, подошла строем с фельдфебелем 12-я рота и торжественно прокричала победителям «ура!». Потом стали нас качать, а в заключение закатили «триумф». Посадили нас на наших коней и повели их под уздцы, по два человека. Кругом шла толпа чинов и пела песню доблестной 12-й роты:

Вышла Дуня за ворота, А за нею солдат рота…»

В таком виде мы торжественно вступили в посад Гощин.

Призы наши мы с Павликом отдали в роту и даже помогли ей достать вина. Торжество вышло грандиозное и не только в ротном, но и в батальонном масштабе.

Когда 7 февраля 1915 года меня эвакуировали, Рыжика отдали служить в команду разведчиков,