сразу бы увеличилось. Желающие, наверное, бы нашлись. Теоретически существовало разжалование, но это только для тех, кого было из чего разжаловать.

Таким образом, из всей гаммы мер воздействия мирного времени на войне остались только две. Самая легкая и самая тяжелая: влеты и разносы и отдача под военно-полевой суд.

У нас, к счастью, проступки были все маловажные. Главным образом против чистоты и опрятности. Преимущественно отправление своих нужд в неположенных местах. С этим мы, офицеры, боролись не покладая рук. В таких случаях разносы были торжественные и публичные. Строилась рота, и виновные вызывались перед строем. Держались речи приблизительно в таких тонах:

– Такой-то и такой-то сделали то-то. Сколько раз вам нужно повторять, что когда на маленьком пространстве собрано 3000 здоровых жеребцов, и каждая свинья будет гадить, где ему нравится, то получится не гвардейский полк, а нужник! Поймите вы, наконец, что помимо грязи и свинства, от этого идут заразы, болезни, эпидемии… Все мы от этого можем пострадать. Чтобы этого не было, каждый должен друг за другом следить, а не одно начальство, которому за всем не усмотреть. Сейчас отхожие ровики убирают все по очереди. Теперь тех, кто попадется, буду назначать вне очереди. Не умеешь класть свое куда следует – убирай чужое!

Это очень помогало. Получилось даже что-то вроде игры, подстерегать правонарушителей, а потом, видя, как они со смущенным видом чистят и убирают, над ними зубоскалить.

Я сам раз подслушал такой разговор:

– Ой, мне сегодня на уборку идти, чтой-то давно никто не попадался… Кажись, я тебя, Охрименко, за кустом вчера видел. Придется мне сказать взводному, в рассуждение чистоты и хихиены!

– Врешь ты все, когда ты меня видел? Бабушку ты свою видел!.. и т. д.

Проступков против дисциплины на моей памяти не было ни одного. Не бывало и членовредительства. Был лишь один случай самоубийства, в 1915 году, когда мы проходили через Варшаву. Открыть причину не удалось. Молодой полячок. Довольно интеллигентный. Или припадок острой меланхолии, или что-нибудь семейное.

Об отдаче под военно-полевой суд мы, Бог миловал, не слыхали, не только в нашей роте, но и в батальоне, и даже, кажется, во всем полку.

Хочу сказать еще несколько слов о нашем материальном положении на войне. Могу сказать, что единственное время за всю службу в полку, когда я жил на жалованье, это были месяцы, проведенные на войне. Ротный командир со всеми добавочными получал в месяц что-то около 250 рублей. За стол в собрании брали 60 рублей. Кроме того, нам постоянно какие-то деньги «выдавали», то на седла, то на теплую одежду, то еще на что-то… Таким образом, живя весьма широко, с папиросами, с наездами, когда это было можно, в лавочку Гвардейского экономического общества, где забиралось печенье, всякие экстракты для чая и даже вино, широко давая раненым чинам, устраивая всякие состязания с призами, я каждую эвакуацию привозил домой по 200 и больше рублей.

Пропорционально недурно были обставлены и чины. После каждой денежной раздачи, с артельщиком в хозяйственную часть для отправки на военную почту для следования на родину, отправлялись кипы писем, и все с деньгами.

* * *

Состязания устраивались и ротные, и батальонные, и полковые, почти всегда, когда полк стоял в резерве. Состязались на прыжки, и на бег, и на силу, и на борьбу. Единственно на что не состязались – это на стрельбу. Ее и так было достаточно.

Помню одно грандиозное состязание, когда полк стоял около месяца на отдыхе под Радомом, в посаде Гощин. На второй день Нового года были устроены скачки и бега. Героями состязания оказалась наша рота, то есть я и мой младший офицер Павлик Купреянов (убит 17 июля 1915 года в Холмской операции).

Своего скакуна я получил не совсем обыкновенным образом. Чтобы рассказать, как это вышло, придется отступить на полгода назад.

На следующий день после объявления войны Германией я, состоя чиновником Министерства иностранных дел, в месячном отпуску, одетый в рыжий пиджачок, приехал в собрание завтракать. Хотелось узнать новости, к тому же полк был мне всегда роднее и ближе, чем министерство. Уместно вспомнить, что почему-то все в эти лихорадочные дни считали, что война будет очень кровопролитная, но и очень короткая.

Накануне в поезде, едучи в Петергоф, я встретил одного товарища по полку, подполковника Генерального штаба, занимавшего ответственное место в самом «мозгу» армии, в Особом отделении Генерального штаба. Так вот, представитель этого «мозга» армии, отнюдь не в шутку, а весьма серьезно говорил, что, по их данным, война никоим образом не протянется больше четырех месяцев.

В собрании стоял дым коромыслом. Было грязно и не убрано. Совершенно так, как когда большая семья уезжает из давно насиженного гнезда. Мой старый друг Митя Коновалов, заведующий мобилизацией (убит 5 ноября 1914 года под Краковом), не спал уже две ночи, но держался очень бодро и ровным и спокойным голосом, налево и направо, отдавал приказания и давал бесконечные и нескончаемые объяснения. Никто не знал, что ему делать. Коновалова буквально осаждали: «Вашескородие!», «Дмитрий Павлыч!», «Митя!»…

– Подождите, господа, я не могу всем сразу ответить… Что тебе нужно?

И, установив подобие очереди, начинал, как, бывало, ученикам в учебной команде, медленно, спокойно и весьма толково объяснять каждому, и ротному командиру, и фельдфебелю нестроевой роты, и старшему обозному, что кому нужно делать, кому куда нужно ехать и кому, что и где нужно получать и принимать. Выносливость, хладнокровие, сдержанность и терпение у этого худенького и по виду не очень здорового молодого человека были поистине изумительные.

Тем, что наша мобилизация в полку прошла не только хорошо, но блестяще, мы обязаны были, главным образом, трем людям: поручику Димитрию Коновалову, делопроизводителю хозяйственной части Я.П. Широкову и старшему писарю В.В. Христофорову. Эти люди тогда «командовали парадом». Остальные же все, начиная с командира полка и весьма «светского» полкового адъютанта Соллогуба, ничего в этом деле не понимали и только исполняли то, что им указывали.

Когда я ехал в это утро в полк, я еще не твердо знал, что я буду делать. Я был штатский чиновник и носил чин надворного советника. Чин звучал смешно – когда не хотели обидеть собаку, назвав ее дворнягой, называли ее «надворный советник».

Так вот, будучи надворным советником, принадлежа к министерству, из которого почему-то не мобилизовывали (от нас на войну пошло всего пять человек, все по собственной охоте), наконец, уйдя из полка три года тому назад, а из строя шесть лет назад и имея всех одногодников ротными командирами, я чувствовал, что