пролита зря, бесцельно, что ждать осталось уже недолго, эту осень и зиму, что выступление Америки уже решено, а с ним наступит и решительный перелом на Западном фронте, и т. д., и т. д.

Официальная часть закончилась тем, что спели «Спаси, Господи, люди Твоя».

Вечером собрал унтер-офицеров и ефрейторов уже неофициально. Сел на пенек, они устроились кругом, угостил их папиросами, и беседа вышла долгая и, как мне показалось, дружеская.

В окопах и в резерве роты проводили по четыре дня. В резерве, начиная со второго дня, полагалось производить занятия не изнурительные, не более двух часов, только чтобы не разбалтывались.

Начали мы с гимнастики и бега, потом отдание чести, просто становясь во фронт, явки, рапорты и т. д. Затем без ружей сомкнутое ротное учение и кончили церемониальным маршем.

Вечером я назначил осмотр оружия, которое оказалось в приличном виде. Это не были, конечно, ружья из пирамид учебной команды, но для третьего года войны и это было хорошо. На следующий день пошли осмотры сапог, белья, шинелей, ранцев и т. д. Все это было тоже в добром порядке.

Вообще нужно по справедливости сказать, что за исключением тех случаев, когда не было возможности подвоза, мы всегда были хорошо одеты и хорошо накормлены. Я не помню случая, чтобы во время стоянок нельзя было обменять порванные шаровары или разбитые сапоги.

В частности, сапоги, это больное место пехоты во всех войнах, были вполне доброкачественные. Помню такой случай.

В январе 1915 года, когда мы стояли в резерве под Варшавой, в Гощине, кто-то из ротных командиров, осматривая обувь, заметил, что из задка старого сапога торчит кусок какой-то субстанции, но не кожи. Взяли другой разбитый сапог – то же самое. Ротный командир сказал батальонному. Поднялась буча: «Картонные подметки, интендантские воры, опять Севастопольская кампания, немедленно составить акт, телеграмму в Ставку. Николай Николаевич мужчина серьезный – виновных повесит или, по меньшей мере, на каторжные работы!!»

Доложили командиру полка И.С. Эттеру. Тот позвонил в штаб корпуса, корпусному интенданту. Немедленно на автомобиле примчался штаб-офицер. Как сейчас помню, в зале гощинского училища, где помещалось офицерское собрание, составилась комиссия. Интендантский штаб-офицер приволок с собой утвержденные правила для «постройки» и поставки сапог в армию, сантиметр и все что полагается. Принесли сапоги из разновременно прибывших партий. Искромсали штук десять сапог и старых, и новых. И во всех у них в задках нашли куски, уж я не помню теперь, толстого холста или фанерки, которые, как оказалось, пребывали там на самом законнейшем основании, будучи предусмотрены всеми инструкциями, правилами и положениями. Акта не составили, и вешать пока никого не пришлось. А просто никто из офицеров, не исключая и начальника хозяйственной части, постоянно возясь с солдатской обувью, никогда в жизни не видал солдатского сапога, так сказать, «в разрезе» и не имел ни малейшего понятия о том, как эти сапоги «строятся».

Белье было также крепкое и в достаточном количестве.

В периоды обильных вещевых посылок, как было, например, в декабре 1914 года, я лично видел, как солдаты бросали и дарили жителям свои весьма грязные, но еще совершенно целые рубахи, только чтобы не носить лишнего в ранцах и не стирать самим, хотя мыло было казенное и отпускалось широко.

Так как я принял роту в начале месяца, то как раз в эти дни из обоза 2-го разряда явился военный чиновник, казначей Иванов, и привез для раздачи жалованье. Казначей Иванов был серьезный человек, держал себя крайне официально и ни в какие фамильярности с офицерами не пускался. Говорил он мало и только о деле. Но был у него крошечный недостаток. Он не то что заикался, но была одна буква «п», которая в начале слова ему совсем не удавалась. Она у него выходила с маленьким выстрелом. Этого было достаточно, чтобы наша молодежь при каждой раздаче жалованья его разыгрывала. 19-летний Игорь Энгельгардт, шалун и озорник, задавал ему, например, такой вопрос:

– Простите, пожалуйста, Петр Петрович, позвольте полюбопытствовать, мне полагаются подъемные?

На это ответ следовал такой:

– П-подъемных вам, п-поручик, не п-полагается. Что вам п-причитается, то и п-получите.

Проделывать это нужно было, конечно, осторожно, чтобы казначей не понял и не обиделся, и это-то, в соединении с его серьезным и официальным видом, и составляло главную прелесть такого препровождения времени.

При раздаче жалованья главное затруднение состояло в том, что мелких бумажек было мало, все десятирублевки и пятирублевки, а бумажек и монет ниже рубля не было почти вовсе. На офицеров мелочи еще хватало, но солдатам, которые получали по 2 рубля с копейками (жалованье, походные, амуничные и т. д.), раздать жалованье каждому, как полагается и как делалось в мирное время, когда менять можно было в любой казенной винной лавке через улицу, – было совершенно немыслимо. Поэтому перед раздачей жалованья приходилось с фельдфебелем и со взводными долго высчитывать, какие комбинации из людей составить, чтобы каждый получил, что ему полагается, тем более что и среди рядовых из-за всяких эвакуаций, командировок, «удовлетворений довольствием» и «неудовлетворений» не все получали одинаково. Вот и сидишь на пне. Перед тобой опрокинутый ящик. На ящике список с фамилиями, графами и итогами. Непременно с копейками. Рядом толстые пачки денег. По бокам фельдфебель и взводные. Кругом группа чинов, первый взвод.

– Васильев, Сергеев, Сидоренко, Остапчук. Тебе полагается столько, тебе столько и тебе столько. Вот вам бумажка, кому сколько причитается, а всего 10 рублей 50 копеек. Кому дать деньги?

– Сидоренке!

– Поделитесь?

– Так точно, поделимся!

– Получай, Сидоренко!

И в графе против фамилии каждого ставишь птицу.

Это, собственно, была единственная кропотливая операция с деньгами. Вообще же хозяйством, то есть продовольствием, мы, ротные командиры, на войне почти не занимались, да и не имели возможности заниматься. Всем этим ведала полковая хозяйственная часть, помещавшаяся в тылу, при обозе 2-го разряда.

По закону ротою выбирался «артельщик», один из унтер-офицеров, который и служил связующим звеном между хозяйственной частью и полковыми кухнями, находившимися сразу же при резерве. У артельщика находились в подчинении кухни, два кашевара, ротная повозка, всего пять нестроевых чинов и четыре лошади. Ротные суммы для довольствия, обыкновенно не больше 500—1000 рублей, хранились на руках у ротного командира и обыкновенно носились на груди, под кителем, в холщовом конверте, зашпиленном английской булавкой. Я лично этот мешочек носил на груди и в резерве, и в походе, и в окопах. Перед боями же, на всякий пожарный случай, вешал его на шею Смурову, который в бои не ходил, сообщая для осторожности, сколько именно в нем денег, батальонному командиру и еще двум-трем