— Как твоя рана? — спросил Джим.

— Царапина. Чепуха. Как ты?

Джим выбросил руки в стороны, изображая самолет.

— Они так и не достали меня. — Но в голосе его не было слышно и намека на юмор.

— Они еще как достали тебя. Мне просто повезло. Ты же не так легко отделался.

— Тебе действительно повезло, — с горечью проговорил Джим. — Во всяком случае, ты сражался всего лишь против солдат. Они пытались убить тебя, ты пытался убить их. Это делало вас равными. Когда же я ронял свои большие «игрушки», то никогда не знал, на чью голову они свалятся. Видел бы ты Кельн после того, как мы прошлись над ним. Или Берлин. И с каждым разом становилось все легче. В конце концов, даже смотреть вниз стало не обязательно — определить свое местоположение можно было по дыму от горевших домов — он поднимался мили на три в воздух.

— Подожди, Джим, подожди. Уж не жалко ли тебе немцев?

— Ты чертовски прав. — Джим посмотрел брату прямо в глаза. — Жалко. Не все же они были солдатами, нацистами. Сколько, по-твоему, под моими бомбами погибло женщин и детей? Солдаты на фронте были в меньшей безопасности.

— Не мы писали правила этой войны, а они. А Голландия, Польша, Франция, Англия? Вряд ли фашисты думали о том, куда попадают их бомбы и кто под ними гибнет. Им было на это плевать, потому что они знали: о тех, кто выживет под бомбежкой, позаботятся в Дахау и Освенциме.

— Поэтому мы могли делать то же, что и они?

— Нет. Войну ничем нельзя оправдать. Но когда она приходит, у тебя не остается выбора. Или ты даешь отпор, или тебя убивают. В наше время правила войн пишутся теми, кто их развязывает. — Джереми закурил. — Когда тебя охватывают подобные сомнения, самое лучшее прогуляться в окрестностях Ковентри (Город в Великобритании, почти полностью разрушенный по время второй мировой войны немецкими бомбардировщиками).

Джим смотрел на младшего брата со все возраставшим уважением.

— Может, ты и прав. Я просто устал. Меня тоже достали.

— Нас всех достали, но теперь война кончилась. По крайней мере, для нас.

— Надеюсь, — с утомлением отозвался Джим.

Тут в дверь просунул голову Франсуа и сказал, что ужин подан. Франсуа был в тщательно отутюженной форменной куртке буфетчика. Братья молча последовали за ним в столовую.

В центре стола красовалась ваза с цветами, которые Франсуа невесть где раздобыл, в подсвечниках горели свечи. Начищенное серебро поблескивало на белоснежной крахмальной скатерти. У двери в кухню стояла жена Франсуа, глаза ее за стеклами очков сверкали.

— Добро пожаловать домой, мсье.

Джереми рассмеялся, обошел вокруг стола, чтобы расцеловать старушку.

— Мерси.

Смутившись, та скрылась в кухне, и братья уселись. Не успел Франсуа разлить по бокалам вино, как до их слуха донесся звук подъезжающего автомобиля. Братья переглянулись — они никого не ждали. Затем оба как по команде встали и направились к входной двери.

Распахнув ее, они увидели, как из старенького «ситроена» — такси вылезает их отец. Они едва верили своим глазам, глядя, как отец поворачивается к ним, поднимает приветственно руку.

— Я знал, где вас найти! — радостно прокричал он.

И вот они уже говорят что-то все разом, осыпают друг друга бесчисленными вопросами. На протяжении всего ужина жадно разглядывают друг друга и фотографии остальных членов семьи, которые отец привез с собой. И вот вскоре приходит чувство, что разлуки словно и не бывало.

Впервые после начала войны вилла ожила. Чтобы привести ее в порядок, много времени не потребовалось. А затем жизнь начала брать свое: через месяц по возвращении домой, в июне сорок пятого, Джим женился, и теперь у него уже росло двое сыновей. Хэдли-старший определил Джима в свой офис и мало-помалу начал приучать его к мысли о том, что скоро ему придется взять на себя нелегкое дело управления разветвленным семейным бизнесом.

Джим был уже почти полностью готов к этому поприщу, когда Джереми получил, наконец, диплом Гарвардского университета. Он отучился в его стенах год — ровно столько, сколько отняла у него война, но поскольку он растерял своих бывших товарищей по учебе, то уверенности в будущем не чувствовал. И опять, как обычно, наставил его на путь истинный отец.

Приняв предложение войти в состав комиссии по репарациям, он взял Джереми с собой в качестве помощника, и через два года в Европе не осталось ни одного значительного государственного учреждения, где бы не появился его сын. Привлекательная внешность и светские манеры Джереми сослужили ему хорошую службу — он был желанным гостем повсюду. Никого не задевал тот факт, что он американец и к тому же очень богатый.

Джереми в полную меру наслаждался тем, что ему могла предоставить работа и общение с окружающими. Он обнаружил, что европейские женщины гораздо изобретательнее в своих взаимоотношениях с мужчинами, нежели американские. Но как только намечалась малейшая тенденция к тому, чтобы обыкновенное знакомство переросло в нечто более серьезное, служебные обязанности брали верх. Джереми редко оставался на одном месте столь долго, чтобы могли возникнуть какие-либо проблемы.

Когда комиссия в Европе близилась к завершению, он отправился в Штаты, где просидел почти год над докладом по итогам работы комиссии. В апреле доклад был закончен, и Джереми прибыл в Бостон, имея в кармане предложение от Госдепартамента.

Отец и тут не обошел его своим советом.

— Не соглашайся сейчас. Возьми год отпуска. Возвращайся в Европу и отдыхай.

— Мне нужно определиться, что делать дальше, папа, — сказал Джереми.

— В спешке нет никакой нужды. Со временем ты сам поймешь это. Да и Томми нужно прокрутиться там какое-то время. Он будет нуждаться в некоторой страховке, ведь у него нет таких возможностей, какие были у тебя.

Джереми не мог слушать отца без улыбки. Томми только что закончил Гарвард, ему исполнился двадцать один год, пороху на войне он не нюхал. Однако если то, что Джереми слышал от старшего брата, было правдой, Том в университете времени даром не терял: добрая половина добропорядочных бостонских матушек запирала своих дочерей на ключ, едва рядом объявлялся его братец.

Джереми было приятно показывать Тому Европу такой, какой он сам узнал ее когда-то. Брат напоминал ему себя в далекие довоенные годы. Но в Томми чувствовалось нечто, чего у них с Джимом не было. Выходило так, что шесть лет разницы в возрасте делали младшего брата представителем иного поколения. Причиной этому, конечно, была война: никогда уж больше не вернуть им былой чистоты и невинности. Бомбы сделали смерть постоянным спутником тех, кто узнал их и все же продолжал шагать по бренной земле.

В задумчивости Джереми отошел от зеркала и, достав из чемодана пижаму, переоделся. Мысль о том, что брат сейчас вместе с фон Куппеном спешит в Жуан насладиться новыми впечатлениями, заставила его улыбнуться. Как же они все торопятся! Только сейчас он начал понимать, что имел в виду отец, когда предостерегал его от спешки. И все-таки он был еще молод — всего двадцать восемь...