Но шейх точно знал, что во времена предков они раз в год жертвовали девять белых коз и двух верблюдов на святилище в Нахле – и все. А теперь в становища по нескольку раз наведывались сборщики налогов в сопровождении хорошо вооруженных головорезов, тыкали в нос какими-то исписанными бумажками и щелкали абакой, доказывая, что они, укайль, все еще должны казне. Ну и кому нужна такая вера?

Впрочем, теперь неважно: полудохлого недопокойника сгрузили с верблюда и поставили перед шейхом на колени.

Получше разглядев висевшего в руках пастухов человека, Набих нахмурился. Ему никогда не нравилось признаваться в ошибках, но тут дело чистое – зря он приказал бить Дукайна.

Конечно, никакой Хозяйки полудурок не видал. Еще чего, богиня не показывалась давным-давно, третье поколение сменилось с тех пор, как она являлась кому-то последний раз. Но напугался до усрачки не зря.

Потому как в заметенной песком лощинке валялся вовсе не человек, а сумеречник. А сумеречники, как известно, горазды отводить глаза и морочить людям голову. Видно, этот лохматый задохлик и приложил Дукайна из последних сил, да так, что парень наделал в платье.

В последнее время лаонцев стало что-то слишком часто заносить в пустыню – за горами Хиджаз, рассказывали, шла большая война, аль-самийа насмерть бились между собой. Ошметки кланов и раненые, шальные и злые, как хромые собаки, одиночки шлялись туда-сюда уже давно. Не прибившихся к стае вылавливали и убивали, а то и продавали басрийцам: озверевшие от войны сумеречники бросались на людей, и люди платили им тем же.

Впрочем, среди шейхов были и такие, кто сумеречников нанимал и даже принимал в племя: рассказывали, что с кальб кочует целый выводок беглецов из Лаона. Говорили еще, что вроде как аль-самийа приносят удачу, но Набих в эти враки не верил. От озлобленного чужака из вырезанного рода удачи не бывает, только неприятности.

Вот и этого вот – костлявого и серого-бурого, даже масть не разберешь под пылюкой – он бы с удовольствием приказал придушить и закопать подальше от становища. Но два дурака решили проявить милосердие к живой твари, и что теперь прикажете делать? Не гостем же объявлять? Но и пленник из него какой? Между укайлитами и аль-самийа родовой вражды не водилось, это таглиб и хашид с ними испокон веков резались на границе…

Потрогав медную ладошку амулета на поясе, шейх строго спросил:

– Ты почему напал на моего человека, о незаконнорожденный?

Впрочем, на то, что болтавший патлатой головой самийа разродится ответом, надеяться не приходилось. Чужак, откуда ему знать благородный язык ашшаритов?

Сумеречник снова помотал пыльной башкой на бессильной шее – и таки сумел ее взбросить так, чтобы сквозь свисавшие патлы воззриться на шейха.

И вдруг прошипел на чистейшем ашшари:

– Это я-то незаконнорожденный? Да ты на себя посмотри, о сын шакала: это твоя мамаша не ходила к кади, когда путалась с твоим папой!

От неожиданности его выпустили, и самийа обвалился мордой в щебенку.

– Так… – собрался с силами ответить проморгавшийся, наконец, Набих.

Чесавшие в заросших шеях люди с интересом смотрели на своего шейха.

– Значит, так. Берете его, пихаете во вьюк и везете на север к бану суаль. Скажете уважаемому Аваду ибн Бассаму, что племя укайль посылает им вот это вот в счет выкупа за оскорбление, нанесенное госпоже Афаф Умм Бурхан на ярмарке о прошлом годе.

* * *

Окрестности гор Тай, неделя спустя

– …А он разговаривать-то умеет?

Полосатый бишт Авада ибн Бассама парусил под ветром – смеркалось, и бриз усиливался. Холодало, и люди кутались в шерстяные накидки. Привезшие сумеречника укайлиты принялись вытаскивать из вьюков свои аба: вечерняя прохлада прихватила и их.

Сумеречник тоже мерз в одной рубашке: тонкие губы побледнели до синевы, хотя он их то и дело покусывал.

– Еще как умеет! – заверил шейха укайлитский посланец. – Разговаривает вовсю, к тому же нагло!

И для верности вздернул самийа за связанные запястья. Тот зашипел от боли, поводя лопатками.

– Вот, – с удовлетворением сказал укайлит и подергал сумеречника вверх-вниз. – Шипит… Мы думали – сдохнет по дороге, неделю везли мордой к верблюжьему брюху. Но нет, живой… И шипит даже…

– Проводи гостей в мадафа, – кивнул Авад сыну.

Укайлит отпустил веревку, и сумеречник упал носом в землю. И тут же завозился, отплевываясь. Поправив у пояса джамбию, воин с достоинством поклонился и пошел вслед за мальчиком к гостевому шатру.

Оглядев «подарок», шейх поинтересовался:

– Родичи есть?

Посопев, самийа отрицательно помотал головой. Ну еще бы, были б родичи, побежал бы он за Хиджаз, еще чего. Вырезали клан, значит.

– Что, никого из семьи?

Опять помотал головой.

– Выкуп за тебя есть кому дать?

В ответ чихнули и красноречиво сплюнули.

– А что умеешь делать?

На Авада уставился большой светлый глаз – второй закрывали свесившиеся на лицо лохмы. Синюшные от холода губы наконец-то разжались:

– Ничего хорошего, к сожалению.

Действительно, умеет разговаривать.

– Из лука стрелять умеешь?

Глаз смигнул.

– Да…

– Завтра покажешь, как стреляешь. Если попадешь с пятого раза в цель – считай, тебе повезло. У нас мало хороших лучников. Что скажешь?

В ответ снова чихнули и поежились – то ли плечами пожал, то ли замерз окончательно. Над парными вершинами на горизонте стремительно гасла золотая полоса, густело красное с фиолетовым.

– Тебе дадут поесть и напиться. Будешь должен нам за воду.

– И много буду должен? – Вопрос был задан крайне язвительным голосом.

– А ты хочешь в Мариб? Или, того лучше, в Хайбар? Там стоят гвардейцы халифа, а вашего брата любят, как того скорпиона – особенно после драки на переправе у ад-Давасир. Тебя там, случаем, не было? Молчишь? Что-то ты слишком бойко по-нашему языком чешешь, не иначе как старый знакомый, а? А то смотри, если под ад-Давасир был – даже к басрийцам не поведут, сразу на мосту подвесят, в Хайбаре высо-оокий такой мост через вади…

– В Хайбар не хочу, – быстро ответил самийа.

Вот давно бы так.

– Что, слишком хорошо воевал? – усмехнулся Авад.

– Было дело… – Большой глаз снова уставился на него с интересом.

– Много не возьмем, – смягчаясь, сказал шейх. – Но пару лет с нами походишь…

– Значит, похожу, – на этот раз было видно, что пожали плечами, а не поежились от холода.

– Людей моих не трогать. Не только тех, кто тебе воду даст, а вообще никого из наших не трогать.