Там, внутри, в темной глубине не шепталась вода, не ходило эхо, не поднималось со дна журчание. Там было пусто и сухо, словно колодец оказался нелепой наследственной причудой на манер крыльев у нелетающих птиц вроде пингвинов.

Тело идеально слушалось, в голове стояла мутная – из-за свиста ветра – тишина.

А в море внутри воды больше не было.

Нерегиль сглотнул еще раз – хотя чего там глотать, в горле все равно сухо.

Тарег попытался поднять голову, но налетевший шквал впечатал его носом в пыль.

* * *

Стихло лишь глубокой ночью – судя по непроглядной темноте над головой. Из черной высоты сеялась пыль, песчаная буря оставила за собой горячее марево, калиму. Днем она заволакивала скрипящей на зубах кисеей солнце и небо, ночью затягивала звезды. Небосклон сплошь занавесило – Тарег смотрел в темную пустоту над собой, и ему начинало казаться, что под ногами у него то же самое, та же ровная рыхлая твердь, по которой он шел в никуда.

Он шел в никуда и оказался в нигде, а ведь знал наверняка, что не сходил с того места, где сел, а потом упал, потеряв Гюлькара.

Но почему-то затишье застало его идущим. Причем идущим не по тропе.

Огни – огней не было. А ведь он не отъехал и куруха от растревоженного гвардейским налетом Нахля. В пустыне слышно и видно издалека. В оазисе всегда жгли костры – где они? Где желтые точки в черноте без дна и края?

Хорошо, он потерял Нахль. Но огни становищ в соседних долинах он должен был заметить! Поднявшись на кладбищенский холм, Тарег часто смотрел на смигивающие под ветром сторожевые костры бану килаб – они разбили лагерь на возвышенности, к северу плато начинало подниматься, обнажая сухие выщербленные песчаники.

Под ногами не скрипело и не проваливалось. Ноги ступали как по мягкому ворсистому ковру – непривычно ровно и уверенно для этих ранящих ступни и сбивающих копыта мест.

Тарег остановился. И зачем-то развел в стороны руки: ему начинало казаться, что вокруг, на все восемь сторон света, и над головой – пусто. Черное ничто немного уплотнилось под ногами, но в этой вязкой тишине и оно растворится. Останется лишь кануть в пустую полночь.

Тихо сеялась из ниоткуда пыль. Вокруг стояло глухое молчание, чернота не расходилась ни единым предвестием рассвета или рельефа.

В голове зачем-то всплыли давным-давно, в другой жизни написанные строчки:

Со мной насовсем,

навсегда —

белый причал,

город на берегу, вода

и смерть, молча стоящая рядом,

окатывающая меня задумчивым взглядом,

с татуировкой на шее: «БЕДА».[20]

Хотелось прокашляться и крикнуть.

Оказалось, он снова шел – а ведь только что решил остановиться и стоял, вспоминая.

Скоро Тарег почувствовал холод – выходило, что это и вправду была ночь. Холодная весенняя ночь на открытой ладони Неджда, с пробирающим ветром и ледяными, отекающими к утру росой камнями.

А потом, постукивая зубами и зябко ежась, он почувствовал взгляд – спиной, как в бою чувствуют нацеленное острие между лопаток.

Вокруг почему-то светало. Обернувшись, он увидел за спиной горы, похожие на оплывшие стены разрушенного города. Столовая гора, западный отрог Туэйга, плоским камнем чернелась в рассветном небе.

Стоял он так довольно долго, ибо голова отказывалась понимать.

Ему уже приходилось видеть очерк Столовой горы в светлеющем воздухе. Длинное темное пятно в расщелине осыпавшихся скал могло быть только Нахлем. Но этого не могло быть, потому что он шел всю ночь, шел и шел прочь от Нахля – всю ночь до рассвета.

Тарег посмотрел на восток, ожидая увидеть встающее солнце.

Солнце, смотревшее ему в глаза, было черным.

Ошеломленное зрение попыталось дозваться до запорошенного пылью, оглохшего разума: нет, Тарег, это не солнце! Это не Неджд и не Нахль, Тарег, не смотри, это другое!

Черное солнце смотрело на него острым, вмораживающим в землю взглядом, щурилось сквозь слепяще яркую щель бойницы.

Возможно, он даже слышал голос, пытающиеся упасть в разум слова. Губы свело нездешним холодом.

Ты…

Знакомый голос. Он говорил с ним в башне цитадели Мейнха.

Тарег сжал кулаки и ответил. Ответил многоголосому молчанию нездешнего пейзажа:

Я не выполнил приказ господина – и Ты лишил меня Силы. Милостивый, милосердный Бог. Дороговато берешь – за такое милосердие.

С воспаленного неба молча глядело черное солнце.

Тарег скрипнул зубами:

К владельцу не вернусь, так и знай. И ничего Ты мне больше не сделаешь. Потому что у меня больше ничего нет. А раз нет – то и отнимать больше нечего. Я – свободен!..

Антрацитово-черный диск раскрылся слепящей огненной щелью. Леденящий потусторонний ужас отпустил тело, и нерегиль тихо ссыпался в песок. Сознание он потерял еще до того, как подкосились ноги.

* * *

Гнавший крупную пыль ветер крепчал. Белесые змейки вились между камнями, наметали крохотные гребни барханчиков перед лицом, у груди и у колен вытянувшегося на земле тела. Неровно стриженные волосы встрепывались и колыхались с каждым новым порывом ветра.

Через некоторое время на длинный холмик песка взбежала ящерка. Тонкая пыль пошла струйками, зазмеилась малюсенькими каньончиками, поползла вниз – и ящерка стрельнула прочь.

Из-под осыпавшейся дюнки показалась полураскрытая ладонь – согнутые пальцы словно пытались удержать что-то. Ветер дул с прежней силой. Песок струился вдоль извилистой линии жизни. Солнце светило ровно.

Вскоре разжатые, упустившие свое пальцы замело снова. Ящерка выбежала на гребень барханчика и подняла две лапки. Она грелась, и ей уже ничего не мешало.

* * *

Нахль, две недели спустя

Ор за тентом палатки стоял немыслимый. К гвардейцам пытались прорваться торговцы всякой всячиной, предлагающие свои услуги мальчишки, любопытствующие и прочий бедуинский сброд.

Сидевший перед Марвазом бедуин тоже смотрелся бродяга бродягой: латаная, никогда не стиранная рубаха едва закрывала колени под протертыми штанами, пропотевшая шапочка украшала всклокоченную макушку. Куфии этот сын греха не носил: видать, продал такому же нищему собрату на этом убогом базаре. За миску забродившего верблюжьего молока – от бедуина страшно несло выпивкой.