Одна из девушек-невест потянулась к уху сынка тети Хаи и прошептала:

— А почему эта госпожа жрица говорит, что наша старая госпожа жрица померла прошлым Вечером? Она ж в селении всю Ночь прожила — такая, как всегда, ничем от самой себя не отличалась!

— Ах ты ж, моя умница, невестушка, какая замечательная девочка, все-то она замечает! — умилилась тетя Хая, трепля невесту мохнатой лапой по плечу. И тут же бросила второму сыну: — Твоя-то поумнее будет — она еще и помалкивает! Тут и мудрые медведи задумаются, как это покойница у вас по селению целую Ночь шлялась? А жрицы злыми юерами после смерти становятся? — она подозрительно поглядела на Аякчан.

— Ты б помолчала, Хая, так, может, услышала бы, что Хадамаха по этому поводу думает! — шикнул на нее отец.

— Он, что ли, мудрый медведь? Я говорила о себе!

— Буровую мы вроде как и правда уничтожили, вот только что… — Хадамаха их не слушал, Хадамаха рассуждал вслух. Жрица Кыыс испуганно вздрогнула и поглядела сперва на скособоченную вышку Буровой, потом — еще испуганней — на Хадамаху. Похоже, она считала уничтожение Буровой всего лишь выдумкой.

— Пока тетя Хая добежала до нашего стойбища, пока разобралась с сыновьями, пока они все добрались до поселения людей… — принялся загибать пальцы Хадамаха. — Получается, та самая жрица, которая в бумагах Храма числится погибшей, а мы все видели ее живехонькой, начала палить селение, как раз когда мы с ребятами в Верхний мир пробивались, а мои родичи здесь на людей кидаться начали…

— Мы не хотели, — напомнил отец Хадамахи. — Мы были того… под властью злого духа! Вот и Великий Шаман так сказал!

— Брось, Эгулэ, — устало ответила мама. — Хотели. На самом донышке самой мелкой из душ — а хотели. Кто не хотел, тот не кинулся. Сын вот наш… — она улыбнулась настороженному Брату, так и стоящему на страже у потерявшего души Канды. — Девочка из крылатых, хотя ей Канду любить и вовсе не за что.

— А я не его спасти хотела, еще не хватало! — мотнула волосами маленькая жена Канды. — Я вот ее! — она ткнула пальцем в Эльгу. — Она хоть и капризная, а хорошая, меня защищала, как могла!

— Я тоже людей защищала! — ревниво влезла Тасха. — Я сразу подумала — если Мапа людей съедят, моему мужу-шаману это не понравится! — И искоса поглядела на Донгара — как он насчет «мужа»?

— А ваши Амба собирались их только понадкусывать! — возмутился старый Эгулэ.

Донгар, похоже, не слышал ни его, ни Тасху — он что-то напряженно прикидывал.

— Сколько отсюда до ближнего храма с большой стражей? — спросил он.

— Соображаешь, — кивнул Хадамаха. — Десяток, а то и больше нартовых переходов будет. Если Буровая и поселения только сейчас сгорели — откуда тут взялось храмовое войско, чтобы наказать нас? — И он гневно-вопросительно уставился на жрицу Кыыс.

— Я ведь предупреждала, что он мне не поверит! — глядя в землю, пробурчала Кыыс. — Пусть ваша молодая жрица возьмет да и глянет сквозь Огонь, что в других местах делается!

— Почему я? Сама гляди! — немедленно возмутилась Аякчан.

— Высоким искусством использовать Огонь для дальнего видения владеют лишь верховные жрицы Храма. — Физиономия Кыыс стала ехидной. — Ну и ты еще, наверное, ты ж, говорят, возродившаяся мать-основательница, самая сильная жрица наших Дней и чуть ли не дочь самой Уот Огненной… — С каждым словом тон Кыыс становился все более и более издевательским… а лицо Аякчан все более страшным. Аякчан явно хотелось немедленно продемонстрировать свои умения наглой жрице, а уже потом стереть ту в мелкий пепел, чтобы не смела говорить в таком тоне.

— У меня не осталось Огня, совсем! — вместо этого выпалила Аякчан. — Все на Огненного медведя истратила!

Выражение лица Кыыс стало издевательским до невозможности: как же, как же, Огонь она истратила, да еще на какого-то медведя! Любимая отмазка не выучивших урок учениц Храма. Мол, мышка бежала, хвостиком махнула, я ее пришибла да весь Огонь и потратила!

— А мама на что? — немедленно вмешалась стоявшая позади Аякчан Уот. — Мама же сказала — даст Огня сколько захочешь, а ты маму не слушаешь! Ну что, что во мне такого, что меня никто не слушает? Калтащ уважают, братца Нуми тоже, Эрлика, того до дрожи в коленках боятся, а меня? Никто, ну никто… — И, продолжая непрерывно причитать, Уот поманила пальцем что-то в земле.

Земля дрогнула и начала медленно раскрываться, как мешок с распущенной шнуровкой. Никто бы не сказал, какой глубины был открывшийся провал — может, как пропасть, а может, ямка крохотная. Но в нем искрило и переливалось, как сапфир в темной оправе, Озерцо живого и дышащего Голубого пламени.

— Ой! — охнула жрица Кыыс, и ее полные ужаса зрачки впились в ворчливую тусклую женщину за спиной у невесть что возомнившей о себе голубоволосой девчонки. — Ой-ой-ой! — И снова: — Ой! Вы… это… У меня мозги закипели… или это и правда то, что я думаю?

— Наверняка гадость какую-нибудь думаешь. — Уголки губ Уот плаксиво опустились. — Люди и думают обо мне гадости, и говорят обо мне гадости: и что я опасная, и что сдерживаться не умею, и вообще злая! А я добрая! Просто горячая и порывистая. Но это ничего, зато я быстро перегораю!

Если ее кто и не замечал, так это Аякчан — с азартным воплем албасы Голубого огня потянулась к Пламени. Огонь изогнулся, точно вильнул хвостом, как пес, завидевший любимую хозяйку, и с треском кинулся в подставленные руки.

Уот улыбнулась очень странно. Вроде бы и гордо… и неприязненно.

— Всем от меня только Огонь и нужен. И никто не замечает, что я дух нежный… как цветок!

Повинуясь взмаху руки Аякчан, Пламя взмыло и застыло, и впрямь как зеркало полированного льда в богатом городском доме! На поверхности его замелькали смутные пока образы.

Жрица Кыыс склонила голову и опустилась на одно колено — то ли перед Уот Огненной, то ли перед дочерью ее, матерью-основательницей Храма и сильнейшей из его жриц.

Аякчан легко, в одно касание, дотронулась до поверхности Зеркала… и все стало отчетливым — до ужаса. Громадный дворец изо льда голубого и сияющего, будто весь он наполнен Пламенем, прыгнул Хадамахе в глаза. Парень точно влетел в одно из огромных, в человеческий рост, окон, пронесся через роскошные залы и очутился в самой большой и сверкающей, полной народу. Женщина с украшенным бесценными сапфирами золотым обручем на волосах цвета чистого Голубого пламени восседала на таком же насыщенно-голубом троне. По обе стороны от нее в ледяных креслах сидели еще двое: стройная хрупкая девушка, почти девочка, с шапкой легких и кудрявых, как облачко тумана, бледно-голубых волос и низенькая приземистая тетеха, по самые глаза закутанная в невероятное здесь, в этом сверкающем зале, тряпье, из-под которого то и дело пробивался тревожный багровый отсвет.

Звонким, как весенняя капель, голосом женщина на троне заговорила:

— И в нынешние Дни, и в прошедшие Храм всегда прав и не допускает ошибок! Однако ж и козни гнусных черных шаманов неисчислимы, и лишь сейчас, через тысячу Дней после победы жриц над Донгаром Кайгалом Черным, узнаем мы правду о чудовищных преступлениях шаманов Ночи! Вписали лишнюю строчку подлые черные в изначальные, древние законы Храма, и была эта строчка о равенстве существ зверовидных, в тварей обращающихся, с истинными людьми Средней Сивир-земли! Взаправду же существа сии, Амба-тигры, Мапа-медведи и те, что крылатыми именуются, а также рыбовидные Тэму, живущие за краем Океана, суть потомки подлых авахи! Ибо люди на людей похожи, а менять облик лишь авахи могут! И с давних Дней готовят те авахи возвращение черных шаманов, погибель Храма, а с ним и всего Сивира — без Огня, в голоде да в холоде. И все беды нынешние — от отмораживания чудовищ-Вэс с двумя хвостами, до мэнквов-людоедов, опустошивших землю Югрскую, суть их рук… лап и крыльев, а также плавников дело! И ждала бы людей сивирских погибель, кабы не сила и мудрость Храма да не сообразительность одного белого шамана, что пре дупредил нас о коварстве окопавшихся на Средней земле Нижнемирских тварей!