— С твоим Храмом всегда проблемы, но если вы даже духа Огня умудрились достать… — Хакмар многозначительно развел руками.

— Ты… не плачь… — явно не зная, то ли утешать, то ли наорать на эту истеричку, пробормотала Аякчан. — Ты дух Огня… или горячих соплей? Мало ли что говорят, что они тебе сделать могут?

— Они много говорят! — прорыдала Уот. — А я… не какое-нибудь всесильное существо! Я просто ве-ерхний дух! Меня не уважа-ают! Во всех трех мира-ах!

— Духи сильны, когда люди их уважают. Или боятся, — вдруг заговорил Донгар. — Нет духу уважения, нет страха — уходит сила. Уходит сила — уйдет дух. Уйдет дух — что люди делать станут? Как с холодом договориться, с солнцем как, с метелью, если в них духа нет, некому слушать? Ни речной разлив не унять, ни ягоды у Лесного хозяина попросить — все пустое стоит, бездушное. Тебе надо в Храм возвращаться, Аякчан, — вдруг решительно объявил Донгар. — Храм есть, Голубой огонь есть, а албасы — нет! Вот и творят невесть что, и не договоришься с ним, потому что без духа своего живут. От того и других без духов оставить хотят! Возвращаться тебе надо!

— А я сразу говорила, надо в Храм идти! В Столицу! А вы все твердили — надо слушаться Калтащ, она лучше знает, что делать… — Глаза Аякчан налились сапфировой синевой, волосы взвились голубым факелом, и сапфировый плащ на плечах тоже взмыл под порывом горячего ветра, и такая она была великолепная и яростно-Огненная, что даже Хадамаха залюбовался, а у Хакмара, кажется, перехватило дух. — А теперь мы даже не знаем, зачем им все это понадобилось? Что они на самом деле задумали?

— Если мы до сих пор не опоздали, то и теперь не опоздаем, — рассудительно сказал Хадамаха. И на вопросительные взгляды остальных пояснил: — Илбис вселился в Канду в конце прошлого Дня — после того, как я в город уехал. Значит, что б те жрицы ни задумали, план их созрел раньше, чем Донгар черным шаманом стал, а Хакмар — кузнецом! Может, и намного раньше… — задумчиво добавил он.

— Может, тех жриц и в нашем мире уже нет! — прошептала Аякчан. — А тогда были.

Хадамаха тяжко вздохнул — трудно с этими храмовыми ведьмами-албасы! Даже смерть не позволяет исключить их из числа подозреваемых.

— Эй, вы! — Аякчан обернулась к уцелевшим людям. — А ну, вспоминайте! Когда Канда шаманом становился, какая-нибудь жрица в ваше селение прилетала?

— У нас горо… — привычно начал стражник Хуту и тут же огреб подзатыльник от дядьки Бату.

— Кому нужна наша глухомань? — вмешался дядька. — Мы вот до вас, госпожа жрица, кроме нашей местной жрицы, других-то храмовниц и не видели.

— У старушки даже голубых волос не осталось, одна седина! — отмахнулась Аякчан.

— Зато сжечь человеческое селение ее хватило, — вдруг негромко сказал Хадамаха.

Из леса выходили люди, много. Хадамаха уже видел такое после схватки Огненных албасы в Сюр-гуде. Закопченная, прогоревшая одежда, покрытые золой лица и нелепые вещи в руках — не то, что по-настоящему ценно, а что успел схватить, выскакивая из растекающегося кипятком и паром ледяного дома. Только в селении людей нет ледяных домов — кроме Кандиного. Хадамаха сильно подозревал, что и Кандиного дома тоже уже нет. Как и селения.

Люди обводили растерянными взглядами покрытую слоем пепла вырубку, и сожженную Буровую, и поднимающихся им навстречу соплеменников, таких же оборванных и обожженных. На лицах пришельцев появлялась глухая безнадежность. Они шли, голодные, измученные, несли на себе детей, они так надеялись на помощь… а тут тоже все сгорело. Какая-то женщина разразилась глухими, отчаянными рыданиями, прижимая к себе испуганных детей.

— Так, шо такое? Оттепель уже была, нет повода, шоб снова капало! — из-за покачивающихся ветвей донесся голос. Говорящего не было видно, но отец побледнел, у мамы вывалился из рук закопченный чугунок, и даже Хадамаха попятился.

— Там что, чудовище? — спросила Уот, схватила Аякчан за руку и тоже попятилась, хотя для духа Огня бояться каких-то там чудовищ — это уж слишком!

— Да, — обреченно откликнулся Хадамаха. — Там очень страшное и беспощадное чудовище.

Уцелевший подлесок раздвинулся, и на поляну вывалился медведь. На спине у него сидела молоденькая, не старше пятнадцати Дней, девушка, и за спиной у нее — пара совсем мелких ребятишек. Подлесок раздвинулся снова — и на поляну выбрался еще один медведь. На спине у него сидела еще одна молоденькая девушка — и ветхая старушонка. Девушка, такая же потрепанная и выпачканная золой, как и все погорельцы, радостно сверкала глазами и то и дело запускала пальцы в шерсть на холке медведя, зато старушонка была ни жива ни мертва, кажется, в полной уверенности, что везут ее исключительно поглодать старые косточки. Хадамаха невольно поморщился — бабуля себя сильно переоценивает, даже с учетом голодной Ночи. Кусты раздались снова… и на вырубку один за другим стали выбираться оставленные в стойбище братья Биату — все в медвежьем облике, все запряженные в наскоро сделанные волокуши, на которых сидели маленькие ребятишки и ветхие старики. Среди них обнаружился и Мапа-охранник, оставленный караулить запертых в яме Биату, — он опускал голову и старался спрятаться от взгляда Хадамахи. И словно мало было появления Биату, Хадамаха увидел братца Тасхи — слегка пришибленного (причем в полном смысле этого слова, морда тигра была здорово скособочена, будто ему основательно приложили лапой) и тоже впряженного в санки.

— Столпились, слабой медведице и не протиснуться! Никакого воспитания у нынешней таежной молодежи! — раздался из подлеска голос «страшного и беспощадного чудовища», и на вырубку вывалилась тетя Хая в медвежьем облике. Санки, в которые была запряжена «слабая медведица», оказались самыми большими, и, кроме детворы, на них поместилось спасенное от Огня имущество: одежда, торбаза, шитые ковры, котелки…

— Ну шо у меня за дети — то ж не дети, то ж поганцы! Замерзавцы, как есть замерзавцы! — Тетя Хая плюхнулась на лохматый зад и совсем человеческим движением обтерла лапой морду. — Шоб каждый приезжий… — она одарила Хадамаху взглядом, — знал, шо эти кровопийцы, даром что не комары, а медведи, себе в человечьем селении девок понаходили, а родная мама — ни сном ни духом! — Тетя Хая торжественно ударила себя лапой в грудь и с чувством добавила: — Оплешивцы, шоб им в шкурах моль завелась, тьфу-тьфу, шоб не сглазить!

Запряженные в волокуши сыночки показательно засмущались.

— Хадамаха! — прошептал отец. — Ты откуда узнал, что сынки тети Хаи себе человеческих девчонок на шли? А говорил — выдумал!

— А я и не знал! А я и выдумал! — растерянно шепнул в ответ Хадамаха.

— Как мама за них взялась, все-е рассказали, лопухи весенние! П-папоротники зеленые… — процедила тетя Хая. — Им, слышь ты, девок не отдали — нехороши мои сынки показались! — Тетя Хая одарила сидящую на спине одного из сыновей старушонку багровым медвежьим взглядом, старушка ойкнула и зажмурилась, ощущая себя обедом. — Так эти чурбаки неотесанные, пни таежные, чем с мамой посоветоваться, в братья Биату подались! Этот, старший их браток, обещал, шо денег на выкуп за невест накопят, а шаман Канда семьи уговорит! Мама вам хуже шамана? — накинулась на сыновей тетя Хая. — Мама вам плохо невест уговорила?