3. Очень беспокойны, не могут долго лежать в одном положении без нервного потрясения, от которого пробуждаются. Тело начинает дергаться, конвульсии причиняют больному нестерпимые страдания.

Теперь надо было сделать так, чтобы эти симптомы были замечены у меня кем-то, а не сам я говорил о них открыто. Но тут важно не перегнуть палку. Надо сыграть такого помешанного, чтобы у врача было основание определить тебя в психушку, но не буйнопомешанного, чтобы оправдывалось плохое обращение к тебе со стороны надзирателей: смирительные рубашки, избиение, урезанное питание, инъекции брома, холодные или горячие ванны и так далее. Если разыграть все как по нотам, то можно наверняка провести врача.

В мою пользу говорило только одно обстоятельство: зачем мне, собственно, придуриваться? А поскольку врач не найдет ответа на этот вопрос, то, похоже, я выиграю затеянную мной игру. Нет для меня другого пути выбраться отсюда. В переводе на остров Дьявола мне отказали. А после убийства моего друга Матье лагерь стал для меня просто невыносим. Баста! Нельзя больше медлить и колебаться! Я уже настроил себя: в понедельник надо попасть в список больных. Будет лучше, если кто-то другой заявит о моей болезни в полной уверенности, что на самом деле так оно и есть. Время от времени надо проявлять признаки помешательства при нахождении в корпусе. Тогда старший доложит надзирателю, а тот сам внесет меня в список на прием к врачу.

Уже трое суток, как я не сплю, перестал умываться и бриться. По ночам усиленно занимаюсь онанизмом. Стал мало есть. Вчера я спросил своего соседа, почему он взял мою фотокарточку. Никакой фотокарточки, разумеется, не было и в помине. Сосед занервничал, стал клясться всеми богами, что не трогал, заерзал и сменил место. Перед раздачей первого блюда бачок зачастую стоял несколько минут открытым. Я подошел к бачку и у всех на глазах в него помочился. Мой поступок испортил настроение всему корпусу, но вид у меня был настолько обескураживающий, что никто не посмел возразить. И только Гранде на правах друга спросил:

– Зачем ты это сделал, Папийон?

– Забыли посолить, – ответил я и, не обращая внимания на других, сходил за миской и протянул ее старшему по корпусу, чтобы наливал. Я ел свой суп, а остальные молча наблюдали за мной.

Эти два происшествия привели меня сегодня утром на прием к врачу без всякой просьбы с моей стороны.

– Порядок, медицина? Да или нет?

Я повторил свой вопрос. Врач посмотрел на меня удивленно, а я уставился на него совершенно нормальным, невинным взглядом.

– Со мной все в порядке. А как ты себя чувствуешь? Ты что, болен?

– Нет.

– Тогда почему ты заявлен в списке?

– Не вижу на то причины. Мне сказали, что ты заболел, но теперь я вижу, что все в порядке. До свидания.

– Минуточку, Папийон. Садись напротив. Смотри мне в лицо.

И медик стал обследовать мои глаза с помощью небольшого фонарика, испускавшего узкий лучик света.

– Видишь их? Ты же их ищешь, медицина. Свет слабоват, но даже при таком свете… ты понимаешь, что я имею в виду. Скажи, видишь ты их?

– Вижу кого? – переспросил медик.

– Не валяй дурака. Ты врач или коновал? Не хочешь ли ты сказать, что не успеешь их разглядеть, как они уже прячутся. Либо ты не хочешь, либо считаешь меня полным идиотом.

Я посмотрел на него усталым взглядом. Немытый, небритый. Уже один внешний вид говорил сам за себя. Багры слушали и про себя потешались. Но с моей стороны не было ни малейшего резкого движения, которое позволило бы им вмешаться. Чтобы удержать пациента от возбуждения, врач, весело балагуря, принялся успокаивать меня. Затем он поднялся на ноги и положил руку мне на плечо. Я продолжал сидеть.

– Да, мне не хотелось тебе говорить, Папийон, но я успел их заметить.

– Не ври, медицина. Научился врать в колонии. Соврешь – глазом не моргнешь. Ты вообще ничего не видел. Я думал, что ты ищешь три крохотные черные мушки у меня в левом глазу. Я их вижу, когда ни на что не смотрю или когда читаю. Но стоит мне взять зеркало, как они пропадают, а глаз совершенно чистый. Они прячутся в ту же секунду, едва я берусь за зеркало, чтобы на них взглянуть.

– Направить в больницу. И немедленно. В лагерь не возвращать. Ты говоришь, что здоров, Папийон. Может, это и так. Но у тебя переутомление. Надо подлечиться. Несколько дней в больнице не помешают. Не возражаешь?

– А мне все равно: больница, лагерь – те же острова.

Первый шаг сделан. Через полчаса я уже находился в больнице. Лежу в светлой камере. Койка заправлена чистой белоснежной простыней. На двери табличка: «Под наблюдением врача».

Постепенно, раз за разом используя приемы самогипноза, я вогнал себя в состояние легкого помешательства. Игра приобретала опасные формы: нервное подергивание рта, постоянное закусывание нижней губы, тщательно отрепетированные мной перед зеркалом, кусочек которого я вынимаю украдкой, переросли в привычку, от которой трудно отделаться. Я часто ловлю себя на том, что эти судорожные движения возникают непроизвольно, без всякого желания с моей стороны. Смотри не заиграйся, Папи. Кончится тем, что, разыгрывая из себя сумасшедшего, ты и впрямь можешь малость свихнуться. И все же игру надо довести до конца, если хочешь победы. Шутка сказать, попасть в психушку с заключением о невменяемости! А там – побег с приятелем. Побег! Волшебное слово приводит меня в дикий восторг. Я уже вижу, как мы вдвоем с другом-итальянцем сидим на бочках, держа курс на материк.

Врач делает обход каждый день. Подолгу задерживается около меня. Разговариваем вежливо и учтиво. Он обеспокоен, но еще не уверен до конца. Значит, настал момент заявить о жутких головных болях в затылке. Первый симптом.

– Как дела, Папийон? Спал хорошо?

– Да, доктор. Спасибо, почти хорошо. Благодарю за журнал, который вы мне дали почитать. Да, как же я спал? Вроде ничего, только что-то снова начинается. Видите ли, доктор, за моей камерой установили насос для полива, должно быть, или еще для какой нужды, не в курсе, но целую ночь «бам-бам-бам», так что бьет по затылку. А затем отдается под черепом, как эхо, «бам-бам-бам». И так всю ночь. Невыносимо. Я был бы вам весьма признателен, если бы меня перевели в другую камеру.

Врач повернулся к фельдшеру-надзирателю и прошептал:

– Насос есть?

Тот мотнул головой, что нет.

– Перевести в другую камеру. Куда бы вам хотелось, Папийон?

– Подальше от этого проклятого насоса – в конец коридора. Спасибо, доктор.

Дверь закрылась, и я снова остался один в камере. До слуха доносится едва-едва различимый звук: за мной наблюдают в смотровой глазок. Определенно врач, поскольку я не слышал удаляющихся шагов, когда они вышли из камеры. Тут же бью кулаком в стенку, за которой стоит воображаемый насос, и кричу, но не слишком громко:

– Прекрати, прекрати, пьяная морда! Сколько можно поливать свой огород, ублюдок вонючий!