Тьер до своего ухода из власти исполнил – разумеется, получив на это искреннее согласие короля – одно дело, которое имело большие последствия. С 1815 г. легенда о Наполеоне разрасталась и покоряла воображение подраставших поколений французов. Корсиканец был уже не безжалостным «чудовищем», забиравшим юношей в солдаты, а несравненным защитником Франции от ее давних врагов, героем Лоди, Йены и Москвы. Тьер своим литературным трудом сам внес большой вклад в эту посмертную реабилитацию императора[228]: министр уже тогда был не только одним из самых знаменитых политиков Франции, но и входил в число ее самых знаменитых историков.

Наполеон в своем завещании пожелал быть похороненным на берегах Сены, как он написал, «среди французского народа, который я так горячо любил». В 1840 г. правительство Франции отправило на остров Святой Елены фрегат, который привез домой гроб императора. И третий сын Луи-Филиппа, князь де Жуанвиль, почтил знаменитого покойника тем, что сам командовал этим кораблем. В декабре 1840 г. парижане с неумеренным восторгом восхищались самыми великолепными государственными похоронами за всю историю столицы. Когда катафалк проезжал под Триумфальной аркой, снова раздался прежний возглас: «Да здравствует император!» Ветераны великого полководца, которых было много в толпе, заплакали. И похоронная процессия продолжала путь к Дому инвалидов.

Луи-Филипп

Наполеон III

Адольф Тьер

Леон Гамбетта

С политической точки зрения эти похороны, несомненно, были грубой ошибкой. Они, видимо, возродили и усилили легенду о Наполеоне – зревшую в сердцах слишком многих французов веру, что император был настоящим патриотом и был свергнут лишь потому, что защищал честь и свободу французского народа. Меньше чем через десять лет друзья Июльской монархии, находясь в изгнании, жалели, что устроили этот праздник, но в 1840 г. он казался достаточно безвредным. Если Луи-Филиппу и угрожала опасность, то казалось, что ее источники – старые Бурбоны и новые республиканцы. Вождем бонапартистов был некий Луи-Наполеон, сын бывшего «короля Голландии». Этого претендента считали очень непрактичным авантюристом. В 1836 г. он пытался устроить флибустьерский налет на Страсбург, и эта попытка закончилась смешной неудачей. В 1840 г. он незадолго до похоронной процессии попытался напасть на Булонь. Этот рейд закончился еще более смешной неудачей, и теперь Луи-Наполеон сидел в тюрьме под надежной охраной. У короля и его министров были более опасные враги, которых стоило бояться.

До 1840 г. Луи-Филипп за десять лет правления сменил десять премьер-министров, теперь в течение восьми лет у него будет только один премьер – Франсуа Гизо. Это был искренний монархист, который однажды сказал: «Трон – не пустое кресло». Гизо был родом из города Ним в Южной Франции. Он родился в протестантской семье в то время, когда протестантов не преследовали по закону, но все же не любили в обществе. Будущий премьер был преподавателем современной истории в Парижском университете[229], но в 1822 г. министры-ультра посчитали его лекции «слишком либеральными» и уволили его. С этого времени и до 1830 г. он был одним из главных защитников конституционализма от реакции. Вполне можно было ожидать, что Гизо станет защищать прогрессивный режим «короля-гражданина», но он этого не сделал. Как до 1830 г. он был против всего, что давало меньше свободы, чем Хартия, так после 1830 г. он был против любого, даже малейшего расширения записанных в ней очень ограниченных «свобод». Для него конституционализм означал правление крупной буржуазии – единственной части французского народа, которая была образованной, но не зараженной средневековыми предрассудками. Со всем упорством кальвиниста он желал лишь одного – поставить свои способности на службу Луи-Филиппу. Вначале его проверили на менее крупных должностях, и вот теперь назначили премьер-министром. Король был в восторге от Гизо и однажды сказал: «Он – мой рот!»

Последний период Июльской монархии был совершенно лишен каких-либо событий. У правительства не было никакой программы – ни реформаторской, ни даже откровенно реакционной. Оно заботилось только о постоянном процветании королевской династии и любимых королем слоев общества. Крупных войн не было (за исключением военных действий в Алжире). Гизо терпел, когда о нем в насмешку говорили, что в политике он стоит «за мир любой ценой». Луи-Филипп продолжал играть роль «короля-гражданина», хотя после покушения Фиески в 1835 г. уже не осмеливался ходить по парижским улицам, а выезжая из дворца в карете, сидел спиной к лошадям, потому что так был менее заметной целью для убийц. Утверждают, что в него стреляли тринадцать раз. Надо признать, что король, которого могли убить в любой момент, мужественно встречал эту опасность. Но похоже, что он никогда не пытался сделать свою жизнь безопаснее, примирив общественное мнение с либеральными реформами[230].

Блестящий оратор Ламартин точно охарактеризовал сложившуюся тогда ситуацию. Он сказал о Гизо и его повелителе: «Только каменный столб смог бы вынести их политику!» Другой протестующий депутат в 1847 г. крикнул: «Что они сделали за семь лет? Ничего, ничего, ничего!» На всю эту критику Гизо спокойно отвечал, что его цель – «удовлетворить основную массу народа – спокойных и разумных граждан», а не «ограниченное количество фанатиков», которые больны «манией нововведений».

И все же это был исключительно конституционный режим. Министр и король могли сказать, что строго соблюдают букву Хартии. Гизо не только получил большинство в палате в 1840 г., это большинство увеличилось во время выборов 1842 и 1846 гг. А потому мог ли кто-нибудь честно сказать, что правительство своей политикой бросает вызов общественному мнению? На самом же деле министры, проявив изумительную ловкость, скрепили себя прочными связями с «законной страной». Избирателей было так мало, что правительство могло предложить непосредственно той их части, от которой зависел исход голосования, какие-то выгоды за то, что она выберет депутатов, которые придутся по душе «королю-гражданину». Читатели, знакомые с теми методами, которые в Англии XVIII в. применял Уолпол, чтобы сохранить за собой большинство в палате общин, имеют очень точное представление о методах Гизо. Среднестатистическая «коллегия выборщиков» включала в себя так много государственных служащих (которые занимали свои должности благодаря доброй воле министерства), что правительство могло рассчитывать на значительное число верных друзей в каждом округе. Мелкие правительственные подачки – например, помощь в получении лицензии на продажу табака, предоставление возможностей для выгодных спекуляций при прокладке новых железных дорог и даже предоставление в дар контрактов и т. д. – все это обеспечивало правительству голоса еще какого-то числа колеблющихся. После того как депутат был избран, ему везло, если Гизо не очень скоро связывал его по рукам и ногам. Члены палаты не получали платы за свой труд. Правительство предоставляло им все возможности для получения железнодорожных франшиз и, что еще хуже, официальных должностей. Вскоре примерно двести депутатов, то есть примерно половина палаты, имели правительственные должности и получали правительственную зарплату. Разумеется, они совершенно не желали потерять ее, проголосовав не так, как нравилось правительству, или произнеся недружественную речь. Таким образом, коррупция (это слово произносилось почти открыто) стала нормальной системой управления страной. Многочисленные скандалы, о которых стало известно в 1848 г., стали достаточным доказательством того, что этой системой пользовались не только подчиненные строгого и аскетичного премьер-министра, но и он сам. «Что такое палата? – крикнул один депутат в 1841 г. – Это большой базар, где каждый продает свою совесть или то, что считается его совестью, в обмен на место или должность».