как господин Туллэк скомандовал:

— Живо, вносите ее сюда! Стол — вон тот, что под свечным кругом стоит, справа у стены, — освободить и протереть! Воды чистой, теплой. Да не кружку, дурья твоя башка, — таз тащи! Кто хочет, может остаться, но чтоб не мешали, ни зубоскальством, ни советами.

— Ну-ка, — сказал Гвоздь, беря за руку Матиль, — нечего тебе тут делать, малявка. Мэтр, мы пойдем па улицу, воздухом подышим. Вы, как закончите, кликните нас, договорились?

Тот лить отмахнулся: не мешай, мол, надо — иди!

Конопатая сопротивляться не стала. Для нее ничего интересного или нового в предстоящем не было: сколько раз видела, как мамка братьев-сестер рожала, насмотрелась уже… А на улице, глядишь, чего-нибудь да обломится с дяди жонглера.

Они с трудом протиснулись через собравшуюся у дверей толпу зевак; проходя мимо одного из них, Гвоздь с благодарностью подмигнул. Многоликий, переодетый в лысого, как колено, старика, подмигнул в ответ, мол, всегда пожалуйста, рад был помочь. И знаком показал: по улице вперед и направо, там следуй за лопоухим мальчишкой — он приведет в нужное место.

— Дядя врачеватель еще не скоро освободится, — сказал Гвоздь. — Погуляем, конопатая?

Та радостно согласилась и двинулась вперед, выбирая лужи побольше и со смаком шлепая по ним. Гвоздь лишь слегка подправлял выбранное ею направление, чтобы не терять из виду Дэйнилового мальчишку. Сам же он ломал голову над тем, как объяснить девочке, почему она должна оставить дядю жонглера и дядю врачевателя — и с сегодняшнего дня жить у незнакомых людей.

Ничего путного на ум не приходило, сплошные фальшивки навроде «так надо» или «всё для твоей же безопасности». Попробуй кто-нибудь впарить такое Гвоздю, и он бы, этот воображаемый кто-то, наверняка пожалел о своей попытке.

А заставлять Матиль Кайнор не хотел, хотя в самом крайнем случае…

— Ух ты! — Она вдруг остановилась и даже стянула с лица эту свою нелепую маску. — Мы тоже сползаем внутрь, как тот оборвыш?

Гвоздь посмотрел — мальчик, который вел их к выбранному Многоликим монаху, сейчас как раз забирался в здешний храм. Уже темнело, и над «ползучими» входами храмовники успели повесить фонари; изнутри тоже сиял свет и слышались нестройный хор бормочущих голосов да клацанье кастаньет, напоминавших трескотню крыльев стрекозы.

— Так сползаем?

— Сползаем. Но сперва вот что… — Он отвел ее в сторонку, чтобы не мешать прохожим, и присел на корточки, вглядываясь в конопатую мордашку: — Ты мне веришь, малыш?

— Верю, — растерянно протянула она.

— Тогда… Скажи, когда наше паломничество закончится, с кем бы ты хотела остаться?

— С вами со всеми.

— С нами со всеми не получится. Мы разъедемся и разойдемся кто куда. Господин Туллэк, наверное, вернется в вашу деревню, госпожа Флорина в столицу.

— А ты?

— А я еще не знаю. Ну так как, что скажешь?

— Надо подумать, — ответила она, по-взрослому закусив нижнюю губу и морща лобик. — Госпожа Флорина, думаешь, меня б взяла с собой в столицу?

— Взяла бы. Ты ей нравишься, малявка.

— А господин Туллэк? Обратно в Три Сосны — взял бы?

— А куда б он делся?!

— Ну-у… много куда. А ты как думаешь, мне с кем из них поехать?

— Я уже, значит, не в счет? — обиделся Гвоздь.

— Ой ладно, перестань! И подразниться нельзя! Пусть, я еду с тобой. Можно?

— Можно. Сразу как разберусь с делами…

— Я так и знала! Я гогда лучше с Флориной поеду, она не будет морочить мне нос!

— Морочить голову. А за нос водят.

— Какая разница! И вообще, чего ты прицепился с вопросами дурашными?! если всё равно… я же вам мешаюсь под ногами, да? всем вам!..

— Ну-ка хватит кукситься и дуть щеки, конопатая! Посмотри на меня, ну. Понимаешь, я дал слово. Если б не это, я бы взял и увез тебя с собой хоть прямо сейчас. Но до конца Собора я должен оставаться с госпожой Флориной и господином Туллэком. А тебе больше нельзя быть с нами, понимаешь?

— Почему?!

— Я не могу тебе объяснить. Это очень долго и длинно. А если коротко: тебя могут убить. Ни за что, просто потому что ты есть, а кому-то это мешает. — («Н-да, Рыжий, утешил ребенка, ничего не скажешь. Успокоил, молодец!») — Всё изменится через пару дней. Нужно потерпеть, малыш. Я поручу тебя хорошим людям, которые будут о тебе заботиться и не сделают тебе больно. А потом приду и заберу тебя, хорошо?

— А почему ты не хотел, чтобы дядя Туллэк знал об этом?

— Потому что это тайна. Он старенький, у него злые люди могут начать выспрашивать — он и расскажет. А так…

— Я поняла.

— Ну и молодец. Сделаешь так, как я скажу?

— Ты оставишь меня дяде Дэйнилу?

— Нет, малыш. Дяде Дэйнилу я тебя оставить не могу. Это опасно и для него, и для тебя. Я поручу тебя монахам, хорошим, добрым монахам. Они смогут о тебе позаботиться.

Конопатая шмыгнула носом и вдруг уткнулась мордашкой Гвоздю в плечо:

— Не врешь?

— Не вру, малявка.

— Тогда… тогда веди меня к этим своим монахам. Я тебе верю.

— Спасибо, малыш. Пошли.

Но в храм они забраться так и не успели. Едва договорили, как пение и стук кастаньет прервались, изнутри донесся чей-то гортанный вскрик, и голос, испуганный и ломкий, выпалил: «Прозверел!»

Дальнейшее утонуло в паническом гомоне, народ мигом повалил из «ползучих» ходов наружу, сталкиваясь лбами и торопясь поскорее вскочить на ноги, чтобы оказаться подальше отсюда, как можно дальше!.. Потому что — Гвоздь слышал это даже отсюда, стоя в тени подворотни, — прозверевший вдруг начал выкрикивать: «Она здесь! Она уже здесь! О Сатьякал, какая же она чудови…»

Его голос на полуслове прервался полухрипом-полувсхлипом — и затих навсегда. Вскоре из «ползучего» выхода вынырнул мальчонка-проводник, огляделся, нашел взглядом Гвоздя и кивнул на группу из шести монахов, покидавших храм последними. Один из них брезгливо отряхивал с рукава брызги крови. Его спутник спросил о чем-то, и тот ответил:

— Нужно же было остановить эту ересь. Да он и так был не жилец — поэтому мы лишь избавили местных дознатчиков Церкви от занудной и бесцельной работы.

Несколько мгновений Кайнор колебался. Потом ободряюще подмигнул Матиль и, взяв ее за руку, повел к монахам.

— Святые отцы, — позвал он. — Святые отцы, позвольте обратиться…

— Обращайтесь, сын мой, — холодно ответил тот, что отряхивал рясу от крови. Не слишком худой и не слишком толстый, с глазами неопределенного цвета, темневшими из-под глубоко надвинутого клобука, он почему-то напомнил Гвоздю муравья-солдата.

«Глупое сравнение, Рыжий. Глупое и неуместное».

— Видите ли, святой отец…

— Брат Хуккрэн, — представился