— Вы говорили с ней?

— Да, один раз.

— Что она вам сказала?

— Меня кто-то представил, объяснив, что я от такой-то губернии. Она протянула мне руку… Затем я увидел довольно беспомощные глаза и улыбку — принужденную улыбку, от которой, если позволено будет мне так выразиться, ее английское лицо вдруг стало немецким… Затем она сказала, как бы с некоторым отчаянием…

— По-русски?

— По-русски, но с акцентом… Она спросила? «Какая она, ваша губерния?..» Этот вопрос застал меня врасплох, я меньше всего его ожидал…

— Что же вы ответили?

— Что я ответил? Банальность… Ведь трудно же охарактеризовать без подготовки… Я ответил: «Ваше Величество, наша губерния отличается мягкостью. Мягкий климат, мягкая природа… Может быть, поэтому и население отличается мягким характером… У нас народ сравнительно мирный». Тут я замолчал. Но по выражению ее лица я понял, что еще надо что-то сказать… Тогда я сделал то, чего ни в коем случае нельзя было делать… Ибо ведь нельзя задавать вопросов… а само собой разумеется, нельзя задавать глупых вопросов, а я именно такой и задал.

— Ну, что вы?

— Да, потому что я спросил: «Ваше Величество не изволили быть в нашей губернии?..» Казалось бы, я должен был знать, была Государыня в нашей губернии или нет.

— Что же она сказала?

— Ответ получился довольно неожиданный… У нее как бы вырвалось: «Да нет, я нигде не была. Я десять лет тут в Царском, как в тюрьме».

— Даже так? А вы?

— После этого мне осталось только сказать: «Мы все надеемся, что когда-нибудь Ваше Величество удостоит нас своим посещением…» Она ответила: «Я приеду непременно…»

— И приехала?

— Не доехала… Она должна была приехать из Киева, но убили Столыпина, и это отпало… О чем мы говорили?..

— Вы говорили, что у вас личное впечатление…

— Да… Вот личное впечатление, что она англичанка и немка, вместе взятые… Она и Распутин — нет, это невозможно… что угодно, но не это…

— Но что же? Я тоже не верю, — но что в таком случае? Мистицизм? — спросила она.

— Конечно… У сестры ее, Елизаветы Федоровны, то же самое мистическое настроение, которое не приобрело таких ужасных для России форм только потому, что у Елизаветы Федоровны другой характер, менее властный и настойчивый.

— Как так? Почему?

— Потому, что если бы Императрица была мягкая и покорная…

— К сожалению, — ответила она, — этого нельзя сказать про Александру Федоровну… Она прежде всего большая насмешница…

— Да, говорят… Но из остроумия королев всегда вытекает какая-нибудь беда для королевства…

— Но королевам разрешается быть просто умными, надеюсь?..

— Только тем женским умом, который, впрочем, самый высший, который угадывает во всяком положении, как облегчить суровый труд мужа… Облегчить — это вовсе не значит вмешиваться в дела управления. Наоборот, из этого «вмешивания» рождаются только новые затруднения. Облегчить — это значит устранить те заботы, которые устранить можно… И первый долг Царицы — это абсолютное повиновение Царю… Ибо, хотя она и Царица, но все же только первая из подданных Государя…

— Кажется, вы по «Домострою»…

— Весьма возможно… Но подумайте сами… Кто оказывает Царю явное неповиновение перед лицом всей страны? По крайней мере, так твердят все… Кто не знает этой фразы: «Лучше один Распутин, чем десять истерик в день»? Не знаю, была ли произнесена эта фраза в действительности, но в конце концов это безразлично, потому что ее произносит вся Россия.

— Ну и что же? Вывод?

— Вывод: дело не в мистицизме, а в характере Императрицы. Мистицизм сам по себе был бы не опасен, если бы Императрица была «женщина без шипов». Она пожертвовала бы Распутиным, хотя бы и считала его святым старцем. Поплакала бы и рассталась бы сейчас же, в тот же день, когда «подозрение коснулось жены Цезаря».

— Но если она действительно подчинилась влиянию Распутина? Ведь утверждают же, что он сильнейший гипнотизер. Если она верит в то, что он спасает и наследника, и Государя, и Россию, наконец…

— В старину было хорошее для этих случаев слово. Сказали бы, что Гришка «околдовал» Царицу. А колдовство изгоняется молитвой. А молиться лучше всего в монастыре…

— Монастырь? Да, такие проекты есть… Но если… сам Государь… им околдован?

— Если так, то нечего делать: мы погибли… Он если околдован, то из себя самого, изнутри…

— Как? — спросила она.

— Он не может не знать, что делается… Ему все сказано… Его глаза раскрыты…

— Почему вы так думаете?

— Потому, что ради слабости «одного мужа по отношению к одной жене» ежедневно, ежечасно Государь оскорбляет свой народ, а народ оскорбляет своего Государя…

— Как? — спросила она.

— Да так… Разве это не оскорбление всех нас, не величайшее пренебрежение ко всей нации и в особенности к нам, монархистам, — это «приятие Распутина». Я верю совершенно, как это сказать… ну, словом, что Императрица совершенно чиста… Но ведь тем не менее Распутин грязный развратник… И как его пускать во дворец, когда это беспокоит, волнует всю страну, когда это дает возможность забрасывать грязью династию ее врагам, а нам, ее защитникам, не дает возможности отбивать эти нападения… И это во время самой грозной войны, которую когда-либо вела Россия, когда от психологии солдат зависит все… Подумайте, какое бессилие наше в этом вопросе. Ведь заговорить об этом нельзя… Ведь офицер не может позвать свою роту и начать так: «Вот говорят то, другое про Распутина, — так это вздор…» Это невозможно. И тем более невозможно, что может оказаться такой наивный или представляющийся наивным солдат, который скажет: «Разрешите спросить, ваше благородие, а что говорят про Распутина? Так что это нам неизвестно». Офицеру придется рассказывать, что ли?.. Ужас, ужас, безвыходное положение. А сколько офицеров верят в это?..

— Да что офицеры, — сказала она. — Ведь Петербург в это верит. Люди, которые объясняют это вот так, как мы с вами, их очень немного… Большинство принимает самое простое, самое грязное объяснение…

— Да, я знаю… И вот это и есть другая сторона драмы… Это ежедневное, ежеминутное оскорбление Государя его народом…

Государь оскорбляет страну тем, что пускает во дворец, куда доступ так труден и самым лучшим, уличенного развратника. А страна оскорбляет Государя ужасными подозрениями… И рушатся столетние связи, которыми держалась Россия. Боже мой, Боже мой, — воскликнул он.

— Что? Ну что?

— Вот что… Как ужасно самодержавие без самодержца…

* * *

Вот о чем денно и нощно жужжит Петроград. Однако, несмотря на эту непрерывную болтовню, в сущности, мы очень мало знаем достоверного об этом человеке, который несет нам смерть. У нас попросту ничего хорошенько о нем не знают…