Хоть они вырвались и ненадолго, сказал он Прюданс, поездка полностью оправдала его ожидания. Он в который раз поразился очевидной прочности и несокрушимости отцовской воли к жизни, так резко контрастировавшей с убогостью его собственной, не говоря уже о его несчастном брате. Затем он обобщил свою мысль, это чуть ли не первородный грех – такая повальная склонность людей к обобщениям, но в каком-то смысле в этом заключено и их величие, если угодно, где бы мы все были без обобщений, без всяких-разных теорий? В тот момент, когда официант принес пиво, он вспомнил свой разговор с Брюно, один из их первых долгих разговоров, вскоре после возвращения из Аддис-Абебы; ну, надо признаться, говорил практически один Брюно – о том, что было, как Поль постепенно понял, одной из его главных навязчивых идей. Беби-бумеры – удивительное явление, заметил он тогда, как и сам беби-бум. За войнами обычно следует волна снижения рождаемости и упадок духа; демонстрируя абсурдность удела человеческого, войны оказывают мощное деморализующее воздействие. Это особенно верно в случае Первой мировой войны, достигшей беспрецедентного уровня абсурда; кроме всего прочего, она отличалась – ведь, хочешь не хочешь, невольно сравниваешь страдания солдат в окопах и обогащение тыловых крыс – и вопиющей аморальностью. Таким образом, вполне логично, что после нее появилось весьма посредственное, циничное и бесхребетное поколение – и прежде всего поколение немногочисленное; начиная с 1935 года количество родившихся во Франции было ниже количества умерших. В пятидесятые годы ситуация перевернулась, а фактически еще в сороковых, в разгар войны, что можно объяснить – вспомнил Поль слова Брюно – только лишь идеологическим, политическим и нравственным характером Второй мировой войны: борьба против нацизма, какой бы кровопролитной она ни была, не свелась к отвоеванию территорий, эта борьба не была абсурдной, и поколение, одержавшее победу над Гитлером, ясно сознавало, что сражается на стороне Добра. Вторая мировая война, таким образом, не просто рядовая внешняя война, но и в определенном смысле война гражданская, люди воевали не ради каких-то жалких патриотических интересов, но во имя определенного понимания морального закона. То есть она вполне сравнима с революциями и, в частности, с матерью всех революций – Французской революцией, идиотским продолжением которой стали Наполеоновские войны. Нацизм тоже был по-своему революционным движением, стремившимся заменить существующую систему ценностей, и нападение на европейские страны ставило своей целью не только завоевание, но и перестройку системы ценностей этих стран, и, как и Французская революция согласно де Местру, нацизм имел, без всякого сомнения, сатанинское происхождение. Соответственно, поколение беби-бумеров, то есть поколение победы над нацизмом, можно сравнить, при прочих равных, с поколением романтиков – поколением победы над Революцией, так считал Брюно, вспомнил Поль. Кроме того, оно пришлось на особый период времени, когда впервые в мировой истории массовая культурная продукция оказалась в эстетическом смысле выше элитарной культурной продукции. Жанровый роман, будь то детектив или научная фантастика, в те годы поднялся значительно выше мейнстримного романа; комиксы оставили далеко позади произведения официальных представителей изобразительного искусства; а главное, на фоне популярной музыки все субсидированные потуги сочинителей “экспериментальной” музыки выглядели смехотворными. Тем не менее нельзя не признать, что рок, главный художественный феномен этого поколения, так и не поднялся до красот романтической поэзии; но общим для них можно считать творческое начало, энергию и своеобразную наивность тоже. Защищая Бога и короля от ужасов революции, призывая к реставрации католицизма и монархии, ранние романтики пытались возродить дух рыцарства и Средневековья и были убеждены, как и противники нацизма, что действуют на стороне Добра. Нагляднее всего, утверждал Брюно, это показывает “Ролла”, длинная эпическая поэма, повествующая о самоубийстве девятнадцатилетнего юноши после развратной ночи в компании пятнадцатилетней проститутки, притом что она тоже ужасно добрая, почти святая и, кстати, полный улет, Мюссе не из тех, кто обходит молчанием эту сторону вопроса, но отчаяние молодого человека слишком велико, и девушке не удается вернуть его к жизни, это правда потрясающая поэма, уверял его Брюно, даже Достоевский в подобных сценах ее не переплюнул, и такое отчаяние героя вызвано – Мюссе практически настаивает на этом – разрушительным атеизмом предыдущего поколения.

В состоянии полного ступора Поль смотрел тогда, как Брюно встает из-за рабочего стола – в этот полночный час в министерстве было безлюдно – и принимается декламировать Мюссе. Поль всегда изумлялся любви Брюно к историческим умозаключениям, но, поняв, что тот знает наизусть поэмы Мюссе, он просто развел руками; это не входит в программу обучения Института политических исследований, равно как и ЭНА; некоторые политики заканчивали филологическое отделение Эколь Нормаль на улице Ульм, что еще хоть как-то объяснило бы подобную аномалию, но к Брюно это не имело отношения.

Не верю я, Христос, в тебя, в твои химеры,

К расцвету в этот мир прийти я не успел.

За веком без надежд приходит век без веры,

От нынешних комет свод неба опустел[57].

Далее, в последней части поэмы, Мюссе прямо нападает на виновников, более того, как он считал – на главного виновника этой цивилизационной катастрофы. Поль, как и все, склонен был многое прощать Руссо, но тут Брюно с ним не соглашался: он считал, что Руссо несет ответственность за Революцию, причем даже в большей степени, чем все остальные, и вообще что он последний мудак и тот еще ублюдок, но в этих по-прежнему знаменитых строках Мюссе нападает на другого философа эпохи Просвещения:

Вольтер! спокойно ли ты спишь в своей могиле?

Ты улыбаешься ль, смотря на подвиг свой?

Ведь век твой молод был, и были не по силе

Ему твой злой сарказм и гений адский твой[58].

Брюно продекламировал эту строфу и смущенно умолк, сообразив, что Поль уже не очень-то его и слушает; в течение следующих нескольких месяцев он ограничивался обсуждением сугубо технических вопросов. Продолжая тем не менее читать Тэна, Ренана, Тойнби и Шпенглера, он постепенно смирился с мыслью, что собеседника для разговоров на эти темы ему не найти. Возможно, именно с этого момента, считал Поль, Брюно, сам не сознавая этого в полной мере, стал вынашивать президентские амбиции. Попадаются, конечно, отвязные беспринципные демагоги вроде Жака Ширака или другие авторитеты местного значения, не блещущие интеллектом, которые благодаря своей популярности среди мудаков иногда выигрывают разного рода выборы и возносятся шальной судьбой гораздо выше подобающего им уровня, но все-таки от президента Республики во Франции традиционно ожидается, что он должен обладать минимальным историческим видением и хоть чуточку задумываться об истории, по крайней мере об истории Франции, как вот Брюно например; что-то в глубине