Эти факты плачевны для государства, и они отнимают многое у того великого дела, за которое мир в долгу перед Кальвином; но истина требует от нас и от нашего исследования, посвященного борьбе против патологических искажений христианства, признавать зло во всей его тяжести. Забыв об этом долге, мы не сможем исполнить требований христианской религиозной терапии с ее двойной задачей – защищать людей через веру в Иисуса и оберегать евангельскую истину от искажений, порожденных неврозами.

При внимательном рассмотрении можно узнать психологический процесс, невероятно важный для понимания Кальвина. Смелый мыслитель в реальности переносит на Бога и любовь во всех аспектах, и все формы причинности. В такой системе Бог занимает центральное место, а человек утрачивает возможность наслаждаться любовью ближних напрямую, ибо обретает ее лишь по велению Бога, – но несмотря на это, сам Кальвин получал такую любовь в полной мере. В гораздо большей степени он чувствует себя пророком, который первым правильно понял изложенное в Священном Писании божественное откровение и точно понимает божественную волю. Не только сознание того, что он один из избранных, но и пророческая экзальтация – вот что компенсирует ему и лишения, и почти сверхчеловеческую борьбу во славу Божью.

Такая жизнь радикально отличается от жизни Иисуса, который шел к заблудшим, потерянным, «одержимым» – и не отправлял их к палачу.

Скажем еще кое-что о том, как связаны, с одной стороны, нехватка человеческой любви, а с другой – жажда садизма, практикуемого во имя Божие, и мазохизма, которые, возможно, были у Кальвина еще до обращения в протестантизм.

Эта книга посвящена проблеме страха, и в этике Кальвина нас особенно интересует тот аспект, который касается способа ограничить влечения. Трёльч говорит, что Кальвин практиковал внутреннюю аскезу, развитую в нем не сильнее, чем у Лютера[783] и его последователей, и представлявшую собой «сознательное подчинение всего чувственного и мирского, всего природного и политического, всей финансовой выгоды и воспитания детей, всей науки и образования только одной цели – основанию и распространению царства святых» (с. 313). Думерг, напротив, оспаривает легенду об аскетизме Кальвина[784]. Все полностью зависит от того, как понимать сам термин. Без сомнения, реформатор выступал против аскезы монахов и стоиков и защищал самые разные мирские наслаждения при условии, чтобы те были умеренными. Плоть создана не только для жизненных потребностей, но и для нашего удовольствия и отдыха, как и вино, дающее нам радость и чувственное наслаждение (volupté)[785]. Кальвин не был глух к искусству и науке[786]. И то, и другое являлось для него даром Божиим[787]. Основание Женевской академии в 1559 году – великое достижение[788]. Кальвинистская этика сыграла большую роль в зарождении капитализма[789], хотя нужно отметить, что теория Макса Вебера, корни экономического уклада которой восходят к кальвинизму, далеко не безгрешна. И без сомнения, Кальвин, разрешив давать в долг деньги под проценты и обретать богатство, не притесняя других, создал основу современной национальной экономики.

Но хоть он и разрешил мирские радости и блага, нельзя забывать, сколь мучительно дотошно Кальвин следит за тем, чтобы ими пользовались очень умеренно и оценивали их как подарки от Бога. Брак, который Лютер и Цвингли считали лишь прибежищем для страстных, Кальвин допускает только для тех, кого мучает вожделение и кто в борьбе против него не одержал победу[790]. И здесь он не может вернуться к любви в том смысле, в котором понимает ее Иисус, хоть и совершил сексуальную реформу, разрешив браки священников (как testimonium paupertatis, «свидетельство нищеты»). Установленные Кальвином ограничения, которые для современного восприятия заходят слишком далеко, как и строгие церковные и государственные меры, направленные на контроль за соблюдением этих узких границ, заставляли упрекать Кальвина в чрезмерной суровости. Жесткие блокировки влечений не могли не оказать влияния на развитие его страха.

В одном аспекте, христианском милосердии, нужно отдать Кальвину должное. Как и Цвингли, он стремился облегчить страдания общества. Он заботился о том, чтобы пасторы и диаконы узнавали о случаях крайней нужды и, если та имелась, обращались в сеньорию или призывали к восстановлению порядка. Он ратовал за «меру гостеприимства» для достойных и за врача для бедных, который бы помогал не только в общей больнице, но и в городе. Был назначен и хирург. Он боролся с попрошайничеством и убедил сеньоров отправлять к дверям церкви слугу, чтобы тот после богослужения уводил мошенников или смутьянов. В остальное время по его настоянию попрошаек гоняла стража[791].

Как у всех гениев, у Кальвина встречаются невротические черты. Но их у него необычно много. Его раздражительность постоянно создает не только ему, но и всем, кто с ним соприкасается, большие проблемы. Однажды он не обнаружил на своем столе некоторых документов, предположил, что их украли, и так разгневался, что на следующее утро ему пришлось остаться в кровати до вечера[792]. Часто он «убегал от самого себя»[793], – так говорил он сам. После неожиданного отзыва из Женевы он впал в такую тревогу, что два дня едва владел собой (с. 6). Когда курьер из Женевы встретился с ним в Вормсе, Кальвин даже не смог рассказать об известиях друзьям: рыдания мешали ему говорить, и дважды ему пришлось прерываться и выходить в соседнюю комнату, и только там он мог успокоиться (с. 7). Его совесть при этом, как он сообщил Фарелю, «терзалась». Робкий от природы, обладающий, согласно Думергу, почти женской чувственностью (с. 15), Кальвин мог и ликовать, и быть до смерти расстроенным. Его часто охватывал страх, а вызовы в Женеву вызывали у него сильнейший ужас (с. 5–8).

Страх – одна из предпосылок благочестия Кальвина. «Христос приходит ко всем убогим, жалким грешникам, воздыхающим, труждающимся, обремененным, жаждущим и алчущим, болящим и страдающим от горя»[794]. Как Лютер и Цвингли, Кальвин находит спасение от страха, вызванного чувством вины, только в благодати Божией, даруемой без содействия человека, без любых его достижений, нравственных или культурных, и без церковной искупительной системы. Оправдание благодатью Божией более точно, нежели оправдание только верой у Лютера, выражает итог религиозной защиты от страха у Кальвина. Вера для него – не столько условие, сколько знак примирения с Богом. Свое высочайшее подтверждение благодать находит в избранности, и та предшествует и любому деянию людей, и спасению, совершенному Христом. Избрание без заслуг – центральная идея религиозной мысли. На веру Моисея в высшей степени повлияло избрание израильтян как народа, достойного особой милости Божией. Кальвин проникся благодарностью за избранность, дарованную по благодати, и за связанное с ней прощение грехов и уверенность в вечном спасении. Но Кальвин не успокаивается на ней. Его влечет мучительная потребность бороться за славу Божью. Он чувствует себя орудием Божьим[795] и жертвует всем ради своего призвания. Даже в болезни он работал и мучил себя так, что нельзя не заподозрить сильного бессознательного стремления к самоуничтожению. Кстати, еще до обращения или, по крайней мере, до окончательного перехода в протестантизм, Кальвин, будучи студентом и изучая право в Орлеане, практиковал свободную аскетику: почти ничего не ел вечером, работал до полуночи, начинал работать с раннего утра[796], и уже вскоре его стала мучить мигрень, возможно, имевшая душевные мотивы. Наконец он стал харкать кровью, что выявило туберкулез. Его мучили всевозможные страдания, он работал как вол и изводил себя, хотя чаще всего ел только раз в день[797]. Несомненно одно: все, что было доступно его сознанию, он делал из обязанности перед Богом, но это не влияет на гипотезу о бессознательных мазохистских порывах, влиявших на благочестивые устремления. Чувство своего недостоинства определило его отношение к Богу и возросло до того, что он решил, будто сам совершенно не способен сделать ничего доброго – так очень часто проявляется набожность. Без сомнения, вытесненное чувство вины перед земным отцом внесло свой вклад в мировоззрение, в котором Кальвин приписывал все Богу и ничего себе. Эту систему он потом осмыслял с помощью Библии.