В книге «Василий Суриков» Михаил Алленов отмечал, что автопортреты художника являются «автопортретами человека, который не ощущает своей связи с текущей действительностью. Он пишет автопортреты, чтобы лишний раз в этом убедиться. В мире он был, как на чужбине… Не считал себя хорошим собеседником, был застенчив»[157]. Суриков в автопортретах демонстрировал далеко не индивидуальную силу, а именно потомственную. Он был «и не здесь, и не там», «то ли там, то ли здесь», в дороге из одного пункта в другой.

За 1914 год известно одно письмо Сурикова из Красноярска, отправленное Наталье Флоровне Матвеевой 18 июня. Оно полно радости, планов на лето.

«Получил Ваше письмо, дорогая Наталия Флоровна. Вы исполнили Ваше обещание и написали мне. Здесь довольно холодно. Сегодня по Енисею плавали на пароходе. Чудная, большая, светлая и многоводная река. Быстрая и величественная. Кругом горы, покрытые лесом. Вот если бы Вы видели! Такого простора нет за границей…

Хорошо сделали, что не поехали за границу с М…вым. Поживите лучше в деревне, отдохните от житейских треволнений.

Я тоже ничего не делаю. А только созерцаю природу и людей. Какие славные типы. Еще не выродившиеся. В Красноярск была принесена часть мощей св. Иннокентия, иркутского чудотворца, и были паломники почти со всей Сибири. Лица, как на итальянских картинах дорафаэлистов.

Думаю съездить еще на озеро Шира в Минусинском округе. Там живут татары, и у них табуны лошадей. Да мало ли что здесь интересного!

Вот бы Вам все это увидеть когда-нибудь!

Пишите еще мне. Может быть, и c-moll Шопена одолеете к осени.

Тогда увидимся. Поклон Вам и Вашей сестре.

В. Суриков».

Из письма следует, что свидеться с Натальей Флоровной Суриков рассчитывает по возвращении из Красноярска — осенью, тогда же сыграть с ней Шопена. В четыре руки на фортепиано? На гитаре? Красноярец Николай Бурдин, музыкант, создатель оркестров духового и русских народных инструментов в гимназии города Енисейска, свидетельствует, что Василий Суриков хорошо играл на скрипке. Его воспоминания не содержат года, когда они игрывали вместе. Не исключено, что художник, с ним играя, намеревался осенью поразить своей игрой московских дам, к примеру Наталью Флоровну.

«Узнав, что я играю на скрипке, Василий Иванович стал просить меня прийти с инструментом и нотами, чтобы вместе поиграть. Я исполнил его желание, я играл партию первой скрипки, а он — партию второй. Разбирался он в нотах так хорошо, что как будто играл несколько раз партию. Аккомпанировал он прелестно. Красивое место в пьесе он оттенял, а иногда просил еще сыграть. Большое он доставлял мне удовольствие своей игрой. Не приходилось как-то к разговору, а было бы мне интересно знать его взгляд на Великорусский оркестр, организованный В. Андреевым из чисто народных инструментов, употреблявшихся в старину»[158].

Первая мировая война началась 28 июля[159], в письме художника звучат ноты последних дней мира, празднуемых в Красноярске, в незнании предстоящих дней. Наталья Кончаловская позже вспоминала эту надвое рассеченную войной поездку:

«Дом! Чудесный красноярский дом и дядя Саша — красивый, сухощавый, с седыми усами. Такой же добрый, как и дедушка, даже, пожалуй, с виду добрее! Теперь мы с Мишей носились по двору и огороду и взбегали по лесенке на верхнюю галерейку, точь-в-точь как когда-то Лена с мамой. В конюшне стоял гнедой конь Мишка. Надо было видеть Мишину гордость уже оттого, что конь был ему тезкой. Брат готов был целыми днями не выходить из прохладной полутени конюшни, где сосредоточились сладчайшие, по его мнению, запахи свежего сена, конского пота, кожаной сбруи, соломы с навозом и столь же сладчайшие звуки: фырканье, вздохи, хрустенье трав на зубах, стук копыт о перегородку. Дяде Саше нравилось Мишино пристрастие к лошадям, он считал, что оно, конечно, унаследовано от предков-казаков, чья кровь бродит в Мишиных жилах!..

Как запомнился мне горький запах отцветавшей черемухи, что заглядывала в наше окно на втором этаже, осыпая лепестками подоконник. В памяти сохранился один эпизод того времени. Однажды Миша с дедушкой стояли у окна. По улице лошадь с усилием тащила телегу, к которой был привязан живой медведь, пойманный где-то за городом. Медведь шел на задних лапах, переваливаясь, упираясь изо всех сил, положив передние на длинную цепь, которой он был привязан за шею к телеге. Это было занятно, хоть и грустно, и, пока процессия двигалась, дедушка успел зарисовать ее.

Художники наши часто уходили вдвоем на пейзажи. Остались у меня в памяти две фигуры, уходящие со двора или возвращающиеся, — высокий широкоплечий Петр Петрович в сером костюме и в коричневой, твердой, как коробка, шляпе с прямыми полями, которую он привез из Испании, и рядом с ним небольшой, в светлом пиджаке, Василий Иванович, тоже в коричневой фетровой шляпе, только совсем мягкой. У обоих в руках альбомы и этюдники. Две эти фигуры постоянно маячили вместе, где-то на Часовенной или на базаре, или на пристани, или же сидели во дворе на скамейке и о чем-то серьезно беседовали в ожидании обеда.

Дядя Саша задумал покатать нас в шарабане, я хорошо помню этот плетеный, выкрашенный в черный цвет шарабан с двумя сиденьями, обтянутыми кожей, от которой шел неповторимый запах. На козлах сел дядя Саша, рядом с ним Миша (в чаянии, что ему хоть на пять минут дадут в руки вожжи), сзади папа и дедушка, против них, на скамеечке, я.

Сначала поехали на базар за кедровыми орешками. Дядя Саша взял нас с собой по рядам, где продавали кедровые шишки, жевательную серу, мочалу, плетеные корзины, туеса, метлы и прочее. Потом поехали по немощеной Береговой улице. День был прохладный, ветреный. Пыль клубилась за нашим шарабаном, хрустела на зубах, ложилась на мое белое, с синим матросским воротником платье и соломенную, с синей лентой шляпу. Помню эту улицу с угрюмыми сибирскими домами, керосиновыми фонарями на столбах, о которых дедушка говорил, что стоит подуть вечером ветру, как все они гаснут, и на улице — тьма-тьмущая, хоть глаза выколи!

— Недаром старожилы Красноярск Ветродуйском величают. А уж если где загорится на таком ветру, — ну, пиши пропало! Пламя так и перекидывается от дома к дому, только успей выскочить на улицу!.. — говорил дедушка, покачиваясь в шарабане.