Наталья Кончаловская сообщает, что на этом записки отца заканчиваются, и приводит его устный рассказ о бое быков в Барселоне:

«И еще интересный эпизод рассказывал отец о бое быков в Барселоне, на который они с Василием Ивановичем пришли задолго до начала. Рядом с ними сел какой-то русский художник — турист. Когда начался бой и разъяренный бандерильями бык распорол брюхо первой лошади, русский художник не выдержал и закричал о варварстве, о дикости нравов. Тогда Василий Иванович переругался с земляком и настоял, чтоб тот ушел из цирка. Как и Кончаловский, Суриков также был увлечен ловкостью матадоров, красотой движений в игре плащом, точностью прицела шпагой, и, когда матадор Ломбардини блестяще сразил быка, Василий Иванович, как молодой, перескочил через изгородь и вместе со всеми поклонниками победителя обнял его, всего сверкающего золотым шитьем, разгоряченного, надушенного, с лицом, показавшимся моему отцу очень похожим на врубелевского демона. Из путешествия по Испании Василий Иванович привез много рисунков и акварелей необычайной силы цвета и выразительности. Он возвращался на родину, полный новых ощущений и впечатлений»[148].

Галина Ченцова упоминает о письмах Сурикова из Испании, нам неизвестных. Вероятно, они были такими же подробными, как некогда письма Павлу Чистякову, написанные в первую заграничную поездку художника.

«Никогда не забуду его писем из Испании, куда он ездил со своим зятем П. П. Кончаловским. От писем пахло горячим песком арены, в них было синее небо и страстные песни этой чудесной страны.

Каким «заболевшим и одержимым» он вернулся из этой поездки в Москву! Целыми вечерами он показывал зарисовки боя быков, испанок, танцующих на красных каблучках, фотографии знаменитых тореадоров. Привез ноты испанских песенок и проигрывал их на гитаре. Прочел нам вслух Ибаньеса «Кровь и песок» и раз пять ходил со знакомыми смотреть эту картину в кино. Привез нам подарки: веера, кастаньеты и испанскую шаль»[149].

Таков был фон творческой жизни. Семья Добринских по-прежнему была пристанищем Сурикова. Скорее всего, эпизодическим — отсутствие воспоминаний других лиц создает в биографии художника пробелы. Они могли бы оказаться частично заполнены его перепиской с Александрой Емельяновой, но, увы…

Вернувшись из заграничного путешествия, Василий Иванович Суриков продолжил работу над «Царевной».

Многим Василий Суриков рассказывал о первых впечатлениях детства, породивших его художнические пристрастия. Он словно оправдывался в том, что явится естественным для искусства века с его экспрессией, утрированием деталей и целого, с ломкой всего, что является достоянием рутинного, обывательского взгляда:

«Комнаты у нас в доме были большие и низкие. Мне, маленькому, фигуры громадными казались. Я, верно, потому всегда старался в картинах или горизонт очень низко поместить, или фону сделать поменьше, чтобы фигура больше казалась»[150].

На примере Василия Сурикова очень ярко видно, что род, среда — это основа для развития таланта. Очень ярко — оттого, что Суриков был яркой, самобытной личностью. Будто по нотам расписана гармония его восхождения и постепенного ухода, сопровождавшегося вспышками его гениальных произведений портретного жанра. В этом постепенном уходе он обращался взором к Сибири, не мог быть вне ее, даже натурный материал для «Княгини Ольги» собирал не в Киевщине, а в Хакасии.

«Я не могу долго быть вне Сибири. В России я работаю, а в Сибирь езжу отдыхать. Среди ее приволья и тишины я запасаюсь новыми силами для своих работ»[151].

Так он объяснялся окружающим, и родным, и товарищам, специалистам искусства. В поездках на родину после 1902 года его сопровождала дочь Елена Васильевна. Немало знакомая с Европой, она вдруг оказывалась в сибирской глуши, впитывая духовную силу отцовского рода, целебный воздух нетронутой тайги.

А ведь первым языком дочерей художника был французкий. На нем общалась с девочками Елизавета Августовна, передавая им посредством языка свою женственную утонченность. В первый приезд с семьей в Сибирь Суриков, погруженный в творчество, не замечал многое, ну и слава Богу. С Прасковьей Федоровной трудно было Елизавете Августовне сойтись. Обе были рукодельницы, но как-то по-разному. И готовили блюда совсем несхожие. Елена Васильевна вспоминала, что пищу бабушка пекла слишком для них жирную, и они под столом отжимали жир с лепешек на бумагу, чтобы сделать их пригодными для себя. В суровых климатических условиях резко континентального сибирского климата — а в Красноярске еще и очень ветрено — пища принята более жирная, сгорающая во внутреннее тепло и энергию. Лепешки, как и все жареное, могли выпекаться бабушкой Прасковьей Федоровной на топленом коровьем масле, на постном в пост и на более распространенном комбижире — смеси постного масла и говяжьего жира. Сибиряки часто простужали легкие и бронхи, и мать, зная, что легкие сына не очень крепки, наверняка жарила сыновьям на целительных медвежьем, барсучьем и собачьем жирах. Брат Александр не мог не блюсти эту традицию, и Василий приезжал домой не только за воздухом родины, но и за пригодным для крепости его здоровья питанием. Красноярец Николай Бурдин вспоминал: «Мать он всегда звал «мамочка», а брата «Сашок» или «Сашонок». Он очень любил мать и брата, всегда очень заботился о них. Когда он приезжал к ним гостить, то обыкновенно после первых приветствий говорил весело: «Ну, мамочка, угостите меня паштетом и шанежками». Он очень любил паштетный пирог и сибирские творожные шаньги, говоря: «Никто не может так вкусно готовить, как Вы, мамочка». Старушка прямо сияла от этих слов и тотчас же принималась за изготовление. Надо отдать справедливость — и то и другое было очень вкусно, особенно в горячем виде»[152].

Изначальные дни художника были его неугасимым светом, и он задумал написать для своего края «Благовещение» — картину с евангельским сюжетом. Весенний праздник Благовещения особенно дорог сибирякам после испытания каленым зимним морозом и долгой лютой ночью. Между тем в год приезда на родину, 1909-й, Суриков продолжал додумывать «Степана Разина», уже показанного публике и предназначенного для Международной выставки в Риме 1911 года, вносил изменения в картину, пока ее не приобрел коллекционер Винтерфельдт; он писал «Посещение царевной женского монастыря», он собирал натурный материал для «Княгини Ольги, встречающей тело Игоря», порой вспыхивал вновь замысел картины из Красноярского бунта, такой нежелательной в пореволюционную ситуацию; оставался невыполненным и «Емельян Пугачев». «Мужской портрет», выполненный маслом в 1909 году, и рисунок карандашом «Пугачев в клетке» 1911 года говорили о том, что Суриков упорно, уже почти 30 лет, ищет точку опоры для создания трагического образа ожидающего казни сломленного (или несломленного?) мятежника-вольнолюбца.