И снова вежливый вздох.

– Я даже не знаю, что на это ответить. Вы пытаетесь… подкупить меня? – Еще один быстрый взгляд на Ровайо. – По какому поводу? Неужели это стандартная процедура в современной службе безопасности Штатов Кольца?

– Я уже сказал вам, что я не коп, Рен. Я такой же, как вы. Меня можно нанять и…

Рен вскочила на ноги стремительным точным движением, не опираясь ни на что поблизости. В крохотном кабинетике это было непросто сделать. Сложила на груди руки с неплотно сжатыми кулаками – характерная поза, напоминающая о тренировках на додзе[66].

– Довольно, – вспыхнула она, – разговор окончен. Я старалась содействовать, как только возможно, детектив Ровайо, а в ответ получала лишь инсинуации и оскорбления. Я не позволю, чтобы меня вот так сравнивали со всякими… модификантами. Забирайте вашего инициативного генетически усовершенствованного друга и выметайтесь. Если пожелаете снова со мной поговорить, свяжитесь с нашими юристами.

– Думаешь, это было взаправду? – спросила его Ровайо, когда они шли обратно к посадочной площадке. Она все еще вертела в руках крохотную визитку адвокатской конторы, которую вручила ей Рен.

Карл покачал головой:

– Она хотела от нас избавиться и ухватилась за первую же возможность.

– Да. Я тоже так думаю.

– Если она дежурный управляющий, то я, на хер, бонобо. Видела, как она двигается?

Ровайо неохотно кивнула.

– Ты все еще думаешь, что я параноик?

– Думаю, ты…

Неожиданно в углу торгового центра, где по-прежнему неспешно прохаживались немногочисленные покупатели, перекрывая нежную фоновую музыку и негромкие разговоры, раздался чей-то панический крик, а потом вперед выпрыгнул долговязый жилистый паренек с лицом, перекошенным в жутком нутряном вопле, с горящими ненавистью глазами и с опускающимся вниз сверкающим, отливающим бронзой мачете в руках.

Скотт Осборн вдоволь насмотрелся и наслушался.

Ему пришлось почти пять месяцев сидеть сложа руки и выжидать, потому что Кармен сказала ему – так надо. Это были месяцы, в течение которых «Кот Булгакова» болтался вдоль берегов обеих Америк, причем сами берега неизменно оставались вне поля зрения, за линией горизонта, будто те борения, которые, по словам Кармен, были близки, но все еще не начинались. Месяцы дрейфа и растерянности. Скотт никогда не видел океана, пока не приехал в Штаты Кольца, и жизнь на борту судна среди волн, когда неделю за неделей не видишь суши, казалась неестественной, невозможной. Он терпел ее, потому что приходилось терпеть, а еще потому, что казалось, оно того стоит, – в те моменты, когда к нему приходила Кармен. Лежа с ней после, он чувствовал приближение бури и принимал это с тем же приятным томлением, которое испытывал перед тем, как уехал в Бозман и сбежал за границу. Это было чувство, что время на исходе, и поэтому все, что раньше воспринималось как должное, вдруг стало ценным и значимым, потому что должно вот-вот исчезнуть.

Но буря все не начиналась.

Вместо этого они ждали, и жизнь на борту плавучей платформы обретала мрачные черты, свойственные выживанию вне дома. Скотт болтался по «Даскин Азул», выискивал, чем заняться, и хватался за любую работу, которую ему давали. Он старался не попадаться на пути Нездешнего – даже теперь, научившись называть его Меррином, теперь, когда его колени больше не дрожали от взгляда в эти пустые глаза, – и не задавать вопросов, если Меррин и Кармен надолго исчезали вместе. Но что-то случилось с воодушевлением, которое он несколько месяцев назад испытал на заброшенном аэродроме, – что-то плохое.

Не хотелось думать, что его вновь покинула вера, нет, только не это. Он молился, молился больше, чем прежде, дома, и просил в основном о наставлении и руководстве, ведь то, что казалось таким ясным на аэродроме, когда его голова была еще перевязана, а страхи в сердце свежи, постепенно, но неуклонно уступало место какофонии противоречащих друг другу голосов, раздававшихся все в той же голове и в том же сердце. Он знал, что Страшный суд близок, и вначале это давало ему ощущение почти высокомерного превосходства перед другими работниками «Кота» и его посетителями, которые на его глазах в неведении проживали, возможно, последние месяцы своих жизней. Но это быстро прошло. Теперь все то же блаженное неведение раздражало– так натирает ноги тесная обувь, – раздражало что-то глубоко внутри, вызывая желание схватить за горло всякого, кто, подобно овце в отаре себе подобных, бродил по торговому центру, таращась на залитые сияющим светом витрины, или тех, кто в перерыв усаживался в недрах «Кота Булгакова» и ржал, рассуждая, что он сделал бы с этой гладкой сучкой Айшой Бадави, окажись она с ним в лифте. Ему хотелось душить их, бить их, разнести вдребезги их идиотскую беспечность, крикнуть прямо в эти лица: «Разве вы не понимаете, настало время! Он грядет, неужели вы не видите! Вы будете взвешены и найдены очень легкими!»[67]

Он давил в себе эти чувства, прятал их глубоко в душе. Молился о терпении, беседовал с Кармен.

Но теперь даже Кармен не была для него тем прибежищем, что прежде. Даже когда они спали вместе, Скотт порой чувствовал ее раздражение, будто он был каким-то пучком водорослей, обмотавшимся вокруг буйка на границе владений Варда. Пару раз после соития она рявкнула на него, конечно немедленно извинившись, сказав, как ей жаль, как она устала, да, она устала ждать тоже, но так все и должно быть, такова уж тяжелая стезя… э-э-э… праведников.

И был Меррин.

Вера Скотта пошатнулась, и ужас накрыл его не на шутку, взбегал по предплечьям, приподнимал волосы, касаясь их призрачной дланью. Ладони потели, Скотта окутывал холодный страх, будто он стоял над пропастью. Что, если он ошибается? Что, если ошибается Кармен, ошибаются они все? Меррин отсутствовал слишком часто, и Скотт никак не мог узнать, чем он в это время занят. Но когда он возвращался, это не имело ничего общего с явлением Спасителя, грядущего в славе Царя Небесного. Скорее, время с ним походило на виртуал, когда проводишь там время в обществе и-фейса, с одной из тех примитивных базовых моделей, которым ты придаешь индивидуальность уже после покупки, – парни, с которыми он делил ночлег в Вольной Гавани, постоянно так делали. Меррин говорил мало, отвечал на вопросы и того меньше, по большей части сидел в молчании и смотрел на море. Он всегда садился так, чтобы видеть воду; казалось, будто он никогда прежде не видел океана, и какое-то время Скотт испытывал к нему теплое чувство сродственности. Он думал, что это поможет ему стать более достойным учеником и последователем.

Конечно, он знал, что не должен докучать Меррину, уж это-то Кармен ему объяснила. Но время от времени в тесных коридорах и складах «Даскин Азул» он перехватывал взгляд этого человека, не ощущая при этом ничего, кроме нервной дрожи. И никогда не говорил Кармен, не смел сказать, как однажды подошел к Меррину во время его бдения перед океаном и проговорил самым ровным и уважительным голосом, каким только смог: «Да, когда я впервые увидел это, на меня также подействовало. Столько воды в одном месте, это кажется просто невозможным». Меррин повернулся к нему, будто завсегдатай бара, чей напиток он только что пролил, но быстрее, просто нечеловечески быстро. И ничего не сказал, вообще ничего, только пристально смотрел на него такими же пустыми недобрыми глазами, какие иногда бывали у Ночеры, такими, да не такими, потому что на этот раз из глаз смотрело нечто глубокое и холодное, бесконечно далекое от представления Скотта об этом человеке, от всего, что он знал наверняка, потому что Кармен Рен говорила, что это правда, что Меррин действительно пришел сюда, осилив путь через бездну, преодолеть которую не способно ни одно беззащитное человеческое существо. Скотт смог выдержать этот взгляд лишь несколько секунд и все это время чувствовал холод, будто глаза Меррина были открытой дверью в бездну, которую тот преодолел на пути сюда.