Позвольте привести пример ложной посылки того типа, который способствует выживанию. Как по-вашему, что более опасно: принять медведя за камень – или камень за медведя? Мы редко совершаем первую ошибку; наша интуиция бьет тревогу при малейшей вероятности того, что нам грозит опасность, и сплошь и рядом ошибочно принимает безопасное за опасное. У тех, кто реагирует слишком остро и принимает камень за медведя, есть эволюционное преимущество, а человек, совершающий обратную ошибку, покидает генетическую копилку человечества навсегда.

Наша задача – противостоять болтовне.

Как мы видели, древние очень хорошо понимали, что такое синдром Стиглица – и другие, связанные с ним заболевания. У древних имелись достаточно сложные механизмы для того, чтобы избегать многих аспектов агентской проблемы на уровне как индивида, так и общества (когда кто-то прячется за спинами коллектива). Как я упоминал ранее, римляне заставляли инженеров жить под мостами, которые те построили. В Древнем Риме Стиглиц и Орзаг спали бы под мостом Fannie Mae и вскоре покинули бы генетическую копилку (не сумев навредить нам снова).

У римлян имелись прекрасные эвристические правила для ситуаций, о которых сегодня мало кто задумывается; древние умели решать проблемы из области теории игр. Римских солдат заставляли подписывать sacramentum, присягу, согласно которой побежденному полагалась кара, – это был своего рода договор между солдатом и армией, оговаривавший обязательства в случае победы и поражения.

Представьте, что мы с вами столкнулись в джунглях с небольшим леопардом или другим диким зверем. Возможно, два человека смогут одолеть леопарда, если объединят силы, но поодиночке мы слабы. Если же вы броситесь наутек, для вас главное – бежать быстрее меня, а не быстрее хищника. Так что для того, кто убегает, оптимальный вариант – бежать как можно быстрее, то есть повести себя как законченный трус и оставить товарища на верную погибель.

Склонность солдат к трусости и вредоносному дезертирству с поля боя римляне сводили на нет при помощи децимации. Если легион проигрывал битву и его воинов подозревали в трусости, 10 процентов солдат и командиров казнили, причем жертвы обычно выбирались посредством жребия. Значение слова «decimation» – казнь каждого десятого – в современном английском языке исказилось, теперь оно чаще всего означает «истребление», «опустошение» – не правда ли, совсем иной смысл. Одна десятая (или ее аналог) – магическое число: если казнить больше 10 процентов, армия станет слабой; если меньше, трусость станет доминирующей стратегией.

Надо думать, этот механизм отлично предотвращал трусливое дезертирство, так как применялся он довольно редко.

Англичане практиковали свой вариант децимации. Адмирал Джон Бинг предстал перед трибуналом и был приговорен к смерти за то, что не сделал «все от него зависящее», чтобы не проиграть бой, в результате которого остров Менорка в 1757 году был захвачен французами.

Решение личной агентской проблемы может выйти за пределы симметрии: лишите солдат выбора – и посмотрите, насколько антихрупкими они станут.

29 апреля 711 года маленькое войско арабского полководца Тарика, отплывшее из Марокко, пересекло Гибралтарский пролив и вторглось в Испанию (название Гибралтара происходит от арабских слов «джабал аль-Тарик», означающих «гора Тарика»). После высадки Тарик сжег все свои корабли. Затем он произнес знаменитую речь, которую в дни моей юности заучивал наизусть каждый школьник. В моем вольном переводе она звучит так: «Позади вас море, впереди – враг. Его силы значительно превосходят ваши. Все, что у вас есть, – это меч и доблесть».

Тарик и его маленькая армия завоевали Испанию. Та же самая эвристика отлично срабатывала на протяжении всей истории, от Агафокла из Сиракуз (восемь веков до Тарика) до Кортеса в Мексике (восемь веков после Тарика). По иронии судьбы Агафокл двинулся на юг – в отличие от Тарика, плывшего на север. Агафокл сражался с карфагенянами и высадился в Африке.

Никогда не прижимайте врага к стенке.

Спросите полиглота, владеющего арабским, кого он считает лучшим поэтом – на любом языке, – и велики шансы на то, что он назовет имя аль-Мутанабби, жившего около тысячи лет назад; его поэзия в оригинале воздействует на читателя (или слушателя) гипнотически, примерно как стихи Пушкина на тех, кто знает русский. Беда в том, что аль-Мутанабби это знал; свое прозвище, дословно означающее «тот, кто выдает себя за пророка», он получил за свое якобы раздутое эго. Чтобы понять, насколько высоко он себя ставил, достаточно прочесть стихотворение, в котором аль-Мутанабби заявляет нам, что его стихи гениальны, – «их могут читать слепцы» и «их могут слышать глухие». При этом аль-Мутанабби был одним из немногих поэтов, которые ставили на кон свою шкуру, – он умер за свою поэзию.

В той же поэме о себе аль-Мутанабби, жонглируя словами так, что перехватывает дыхание, похваляется тем, что он не просто лучший поэт, какого только можно себе представить (я настаиваю на том, что тут он был прав), но и что он познал «лошадь, ночь, пустыню, перо, книгу». А благодаря своей храбрости он заслужил уважение льва.

Стихи стоили аль-Мутанабби жизни. В одном из стихотворений поэт в типичной для него манере оскорбил племя бедуинов, и они задумали отомстить. Бедуины настигли аль-Мутанабби, когда он путешествовал. Бедуинов было больше, чем спутников аль-Мутанабби, и поэт решил спастись бегством – это было рациональное решение, ничего постыдного. Только вот один друг аль-Мутанабби начал декламировать: «Лошадь, ночь…» Аль-Мутанабби развернулся и принял бой, который неизбежно проиграл. Потому и спустя тысячу лет аль-Мутанабби помнят как поэта, принявшего смерть, но избежавшего бесчестья, и мы, цитируя его стихи, знаем, что они искренни.

В детстве моей ролевой моделью был французский авантюрист и писатель Андре Мальро. Его книги искрятся неподдельным ощущением опасности. Мальро не окончил университет, но очень много читал и в двадцать с чем-то лет отправился в Азию на поиски приключений. Он был пилотом истребителя во время Гражданской войны в Испании и активным членом французского Сопротивления во время Второй мировой. Впоследствии у него открылась склонность к мифотворчеству – он без всякой нужды похвалялся тем, что встречался с великими людьми и политиками. Будучи интеллектуалом, Мальро терпеть не мог писателей. Но в отличие от Хемингуэя, который по большей части сам создал свой образ, Мальро не был фальшивкой. И он никогда не спорил по пустякам – его биограф сообщает, что когда другие писатели обсуждали авторские права и гонорары, Мальро переводил разговор на богословские темы (кажется, именно он сказал, что «XXI век будет веком религии – или его не будет»). День, когда он умер, был одним из самых печальных в моей жизни.

Система не побуждает ученых быть такими, как Мальро. Говорят, великий скептик Юм оставлял скепсис и тревогу в своем кабинете философа и ехал с друзьями развлекаться в Эдинбург (впрочем, его представления о развлечениях были очень… эдинбургскими). Философ Майлз Бёрнит говорит о «проблеме обособления», особенно актуальной для скептиков, которые в одной области скептики, а в других – нет. Бёрнит приводит пример философа: тот бьется над проблемой реальности времени, но тем не менее ходатайствует о гранте на философскую статью, которую напишет летом будущего года, – и не сомневается в том, что будущий год настанет. Для Бёрнита этот философ «обособляет обычные суждения первого порядка от следствий своих философских рассуждений». Простите меня, профессор Бёрнит; я согласен с тем, что философия – это единственная область (наряду со своей родственницей математикой), которая не обязана иметь связь с реальностью. Но тогда превратите ее в салонную игру – и дайте ей другое имя…