же быть так!

— Всё может быть. Но не всегда бывает.

— Угу. Сама-то поняла?

— Не знаю.

— Тяжелый случай, — бормотнула Лера. — Рюмочку налить? Ты выпей, выпей, может, поумнеешь.

— Да я уже пыталась. Не берет.

— Н-да, это клиника.

— Иди ты…

— Не пойду. Ну, разве за добавкой.

— В холодильнике. И не страшно тебе водку пить с убивицей, а, мать?

Без малого сестренка оскорбилась:

— Иди ты!

— Не пойду. Помянем Нарчакову.

— Вот ведь — бабушка… Как надо говорить-то?

— Царство ей Небесное.

— Да, короче, со святыми упокой. Как думаешь, старушка заслужила?

— Не нам с тобой судить.

— И то. Не чокаясь…

— Аминь.

Мы чинно выпили.

Смешная штука — жизнь.

Иногда так вовсе обхохочешься.

— Однако, да: такие вот дела… — задумчиво произнесла сестренка. — Экий же выходит карамболь!

— Карамба — что?

— Что слышала. Ты дурочку не строй — это я у нас блондинка.

— Полная?

— Что?

— Полная блондинка?

— Ну… да.

— Ах, да.

Младшенькая хлопнула глазами:

— Но вообще я девочка хорошая. Несколько поверхностная только… — Характеристика Елизаветы Федоровны сестренку явно зацепила. — Я, кстати, до сих пор не поняла, откуда взялись эти, с автоматами?

— Я тоже.

— Тоже — что?

— Не поняла. Не знаю я, откуда они взялись. Будет случай, у Тесалова спрошу.

— Он тебе кто?

— Так. Просто человек.

— Ну, Янка, не темни!

— Ну, вроде как любовник.

Лера фыркнула:

— Понятно. Вроде как. Хрен тертый из Конторы, замечательно… Умеешь же ты связи заводить!

Н-да.

— Кто бы говорил. — Я спохватилась: — Извини, сестренка.

Сестренка отмахнулась с деланой беспечностью:

— Ты о Басмаеве? Промашка получилась. Хотя в постели он был, в общем-то, неплох. Прижимистым был, правда…

— Всё, проехали.

Сестра кивнула:

— Да. О мертвых — ничего… Но как ты их, а!

— Так уж получилось.

— Хотела бы я так уметь!

— Не надо. Ни к чему. Проехали, а, мать?

— Как скажешь, старшая.

— А так я и скажу.

— По водке?

— Надо бы.

Пилось, впрочем, впустую.

Обсуждать (а паче — заново переживать) перипетии минувших сумасшедших суток мне тупо не хотелось. Нарчакова бы меня, сдается, поняла. Сил не было. Эмоций, кстати, тоже: ни горечи, ни сожаления, ни печали, ни облегчения… короче, ничего. У кого-то было: скорбное бесчувствие. Оно, наверное, и есть.

Молчали мы с ней тоже о своем. Каждая о чем-то личном, собственном.

Мне было как-то зябко — на душе. Внутри как будто набухало понимание, что прежней я уже не буду. Никогда. Что-то для меня непоправимо изменилось, и с этим нужно будет научиться жить — и не сразу, надо полагать, и далеко не просто это у меня получится.

Стихи припомнились:

Как ты кружишь, ночная ослепшая птица,

Повторяя последний свой зрячий маршрут,

Словно хочешь о мертвое небо разбиться

И комком мятых перьев вернуться к утру.

Как ты плачешь над городом цвета горчицы

(В этот цвет сумасшедшие красят дома),

Словно что-нибудь может ужасней случиться,

Чем внезапно упавшая вечная тьма.

И безумие сверху — дождем или снегом —

Да не всё ли равно! — просто стылая ночь.

Но последний виток упирается в небо,

Завершаясь расплесканным лунным пятном.

И умолкнет, и кончится жуткая нота,

От которой попробуй с ума не сойти.

Только — память чужая слепого полета,

Оборвавшегося в середине пути,

Только — эхо всё кружит, от стен отражаясь,

Затихая в разверстом колодце двора,

Да на улицу гонит ненужная жалость,

Комом вставшая в горле за час до утра…

Не помню, правда, чьи стихи[29]…

Не суть. Сочтемся славою.

Еще из этой части вечера запомнилось:

Во-первых, Лерино:

— Придется ж хоронить…

— Кого?

— Да Нарчакову же!

— Нормально. Разберемся.

— Крива ты, мать.

— Я?! Ни в одном глазу!

— Оно заметно.

— Может, ты права. А ты?

— Я тоже. Врежем?

— Врежем.

— Принимается.

Мы дружно врезали.

И Лера — во-вторых:

— Ау, сестренка, студнем не сиди!

Похоже, я на некоторое время выпала-таки в осадок. В мутненький такой осадок, рыхлый и творожистый…

Отодвинув стопку в сторону, я объявила:

— Мне не наливать.

— Не очень и хотелось. Кофе? Чай?

— Не знаю. Что-нибудь. Попозже.

— Вот и ладненько.

Мы помолчали.

Я как будто выкарабкивалась из болота — настолько незаметно как ушла в себя.

— Не парься ты так, мать, — сказала Лера; сказала жестко, неожиданно всерьез. — Пустое всё. Что сделано, то сделано. — Сестра в упор смотрела на меня абсолютно трезвыми глазами. — По-любому ты была права. Да я бы и сама, ну, если бы умела, то поступила так же, Янка!

— Думаешь?

— А почему бы нет. Не веришь?

— Верю.

— Вот и замечательно. Не хочешь водки — сладкого сожри. У меня тут шоколадка завалялась.

— Запасливая ты, сестренка.

— Я-то? Ни фига. Это я сегодня в магазине стибрила.

— Сегодня?

— Ну. Мы ж водку покупали…

— Украла?

— Ну!

— А… как бы на фига?

Сестренка сделала честнейшие глаза:

— Ты не поверишь, мать: лежала плохо!

И вот тут меня прорвало наконец…

Смех, застывая, превращался в снег. Снег поднимался вверх, и это не казалось чем-то странным: я сознавала, что я вижу сон. Что характерно, сон был тем же самым, уже виденным. Я опять была в полночном городе, узнаваемом и всё-таки другом, ином, чужом, как будто бы смещенным; я знала здесь, казалось, каждый закуток, но всё равно блуждала, словно в лабиринте.

Вокруг было светло, но света не было. Был снег, похожий на овеществленный свет, кружащийся вокруг. Я не спеша брела в подвижной белой мгле, среди людей без лиц, домов без адресов. Здесь завершалось время. В белой тишине, теряя очертания, город плыл, деревья и дома подергивались рябью, сходя на нет.

Мир подходил к концу, я это понимала. Мне страшно не было — мне было всё равно, как будто я была уже не я, а просто кто-то на меня похожий, так, лишь прохожий, некто как никто. Но страшно не было.

Я всё еще брела — зачем? куда? значения не имело. Мир медленно пустел. Я сознавала, что мне суждено остаться в этом мире в одиночестве, остаться навсегда, что значит — ненадолго, потому что время скоро истечет, и, наверно, это будет правильно; впрочем же, мне было всё равно.

Сменился миг, во мгле прошли века. Я уже была с изнанки времени — не я, а некто, кто-то без лица и имени. Мир постепенно гас, как будто слеп. Я видела, как то, что было мной, помалу истончалось, сходя на нет, я превращалась в свет, а мир — но мир