Пробуждение в этот раз дается еще тяжелее, с трудом разлепляю веки, комната плывет перед глазами. Сфокусировав зрение вижу склонившуюся надо мной Анну Львовну. На ее лице тревога, которую она хочет спрятать за показной улыбкой:

— Ну ты деточка прям кисейная барышня девятнадцатого века. От всего чувств лишаешься, — улыбается она.

— Я не нарочно, правда. — Мне до жути неловко и стыдно, ну правда, я прям неваляшка какая-то…

— Знаю, милая. Прости, пошутить хотела, а вышло глупо. Люблю девятнадцатый век, ностальгирую. А у тебя, милочка, лихорадка. Температура высокая. Как ты с ней еще и отшельнику нашему дерзить умудрялась… вот вопрос. Он тоже испугался, ты как упала мы в панике что делать не знали. Потом он тронул твой лоб, говорит — как печка горячая. Врача вызвали. Владимир тебя на руках в комнату отнес. Вот так вот, милая. Хотела ты убежать поскорее отсюда, да судьба против. Может и не сопротивляться уже?

Я не нашлась что ответить, раскалывалась голова и через несколько минут вновь погрузилась в сон.

* * *

Вот так я поневоле оказалась то ли гостьей, то ли пленницей в доме отшельника. Неделя постельного режима, вкуснейший куриный суп с домашней лапшой, всегда огромная ваза фруктов на столе. Иногда вечерами Анна Львовна составляла мне компанию — мы пили чай с вкуснейшим домашним печеньем и болтали обо всем на свете. Мне было неловко, немного страшно, постоянно я думала о том, что же делать дальше. Еще и ваза проклятая. Даже если не потребует Дубровский возмещения, я сама не позволю себе забыть об этом. Обязана компенсировать. Выспросила стоимость у Анны Львовны и мне поплохело. Это ж год тут пахать придется, за пятерых…

Но пока про вазу молчали. Да и Дубровского не видно не слышно, ни разу не пришел навестить меня, и слава Богу. Я очень боялась этого. И ждала, хоть не признавалась себе. Старалась всегда быть причесанной, умытой… Говорила себе, что просто мне так спокойнее. В другом не смела признаваться.

Анна Львовна была настолько добра, что узнав о моей любви к рисованию принесла мне альбомы, краски, кисти и даже мольберт. Оказалось в молодости мать Дубровского обожала рисовать. Ее картины висят по всему дому, сказала как-то Анна Львовна. Меня это очень интриговало, но вместе с тем я жутко боялась появления этой женщины. Насколько я поняла из рассказов экономки, у матери отшельника был непростой характер. Как она отреагирует на то, что я пользуюсь ее вещами? Анна Львовна уверяла что хозяйка много лет не прикасается к кисти, бросив это занятие больше десяти лет назад. Но мне все равно было неспокойно… еще и вазу любимую разбила… Поэтому, как только пошла на поправку, сразу попросила дать мне хоть какую-то работу. Не стану ждать, пока отшельник предъявит счет. Отработаю что смогу, пока лето. А потом никакая сила меня не удержит, вернусь домой. Институт окончен, и я собираюсь по возвращении заняться поисками работы. Очень хочется попасть в реставрационную мастерскую, мне даже обещали место по знакомству, но не точно. Так что за лето нужно выложиться по максимуму. Обидно конечно, что вместо отдыха придется драить полы… Но видимо у меня такая карма. Вечно неуклюжей дурынды, попадающей в неприятности. Прям как в фильме про Петрова и Васечкина: «Эх, Маша, Маша…»

* * *

Спустя две недели я полностью встала на ноги. Все это время я созванивалась с мамой, даже когда закончились деньги на телефоне — Анна Львовна заботливо предложила мне свой. Даже не то что дала позвонить — принесла аппарат, довольно современный и дорогой, сенсорный (обычно у старушек кнопочные допотопные телефоны), и велела оставить себе, потому что у нее еще один есть. И как я не отнекивалась — не смогла отказаться.

Про лекарства, их стоимость я тоже без конца спрашивала. А уж питание, меня без конца пичкали витаминами. Если это тюрьма, то самая комфортабельная в мире, — шутила я про себя. И Дубровский не докучал, белокурый бородач словно испарился, его не видно и не слышно было в замке. Может уехал куда? Но вроде Анна Львовна говорила, что он не покидает свое убежище.

Я уже не боялась нелюдимого хозяина. Не знаю, почему. В комнате, что мне выделили, простой, но очень уютной, мягкая кровать, кресло, письменный стол, симпатичные светлые обои в цветочек, и в тон им занавески, мне нравилось гораздо больше, чем в доме подруги. Поначалу я строила планы поехать и поговорить со Светланой, выяснить, почему она так поступила со мной. Но потом пришло понимание, что это ничего не даст. Раз смогла так подставить, о чем с ней вообще можно говорить?

Я ждала когда мне позволят приступить к работе, хотела как можно скорее отдать долг, насколько это возможно. Хотя Анна Львовна велела мне забыть про вазу… я не собиралась забывать.

Еще одно мне не давало покоя. Однажды ночью, в первые дни, когда еще держалась высокая температура, я открыла глаза и увидела Дубровского над своей постелью. Был ли это сон, или он действительно приходил навестить меня?

Возвышаясь над моей постелью, он внимательно разглядывал меня, я же видела его расплывчатым, нечетким. Повинуясь какому-то порыву, я протянула руку и коснулась его руки. И почувствовала как он напряжен, буквально замер… Пронзил взглядом. Застыл надо мной. Потом отдернул руку и вышел из комнаты.

Что это было? Странный сон? Но рука еще долго горела от этого прикосновения.

POV Дубровский

Маша… ну надо же. Девушка по имени Мария неожиданно вторглась на мою территорию, и нарушила покой — сделала то, что давно никому не удавалось.

Мне нравится одиночество, всегда нравилось. Я от него кайфую. Люди скучны, банальны, зачастую омерзительны. Мне не нравиться общаться на банальные темы. На глобальные тоже. Всегда таким был. Любил читать. Фантастику, научную — особенно. И про войну, исторические… Мне нравится война. Это странно, но там, где свистят пули я чувствую себя на своем месте. Всегда так было. С самой армии.

Наверно, я стал снайпером именно из-за любви к тишине и одиночеству. Ну и еще потому что стрелял отлично. Мне нравилось выслеживать добычу. Нравилось чувство контроля, превосходства. Убивать — нет, не приносило радости. Но я всегда предварительно изучал биографию своих жертв. Не следовал слепо всем подряд заказам. Выбирал только негодяев, убийц, наркоторговцев, бандитов. Наверное, это не оправдание. Возможно, не случись в моей жизни Изабеллы, я бы не стал заниматься этим. Ее предательство выжгло в груди зияющую рану. Почему, будучи по жизни мало эмоциональным сухарем, я так бурно отреагировал на ее предательство? У меня нет на это ответа. Я удивил не только свою семью, но и себя самого. До этого почти все считали, что у меня нет сердца, что я как холодная льдина. Так считала, как оказалось, и моя неверная невеста. Я же загибался от боли… Впервые в жизни кому-то доверился, открылся… И такой нож в спину. Незаживающая рана. Сжигающая по ночам ярость. Лед тоже умеет обжигать. Вот и у меня, вместо сердца глыба, но огненная, болезненная.

Мне всегда было сложно расти в семье, где все изнеженные, лицемерные. Аристократизм — слово, которое я и мои братья впитали с молоком матери и которое я ненавижу. Всегда чувствовал себя изгоем, отщепенцем в родной семье. Был драчуном, задирой, просто безбашенно отчаянным ребенком, без конца менялись гувернеры-воспитатели, мать чуть ли не волосы на себе рвала, не могла с моим темпераментом справиться.