Еще я брала интервью у смертников, обычно после того, как им назначали дату исполнения. Некоторые вообще отказывались говорить с журналистами. Одни просто им не доверяли, другим адвокаты не советовали. Я написала несколько запросов на интервью с Бетти Лу Битс по прозвищу «Черная вдова», которая закапывала мужей у себя в саду, словно домашних зверушек. Она в конце концов согласилась встретиться, а когда я потратила два с половиной часа на дорогу до Гейтсвилла, в последний момент передумала. Не очень-то любезно. Таким образом, я увидела ее только в комнате смерти. Бетти Лу была прямо крошечная, и я подумала: «Похожа на маленькую старенькую бабушку… Да она и есть маленькая старенькая бабушка». Ее голоса я так и не услышала: она отказалась от последнего слова.

Много раз осужденные сами со мной заговаривали. Почему бы и нет? Двадцать три часа в сутки они сидели взаперти, так отчего не свести знакомство с новым человеком, пусть хоть и через лист плексигласа? К тому же эти отчаявшиеся люди надеялись, что я как-то помогу им избежать казни.

Один из заключенных, у которых я брала интервью, – Наполеон Бизли.

Девятнадцатого апреля 1994 года Наполеон и несколько его друзей напали на пожилую чету в Тайлере, в ста тридцати милях к северу от Хьюстона. Наполеону было всего семнадцать. Он и его дружки следили за жертвами до самого их дома, а когда те въехали в гараж, набросились на них и застрелили мужчину. Женщина лежала на земле, притворяясь мертвой, пока грабители угоняли свой трофей: десятилетний «Мерседес-Бенц». Наполеон неудачно выбрал жертв. Они оказались родителями федерального судьи Майкла Латтига; смертный приговор был неизбежен, по крайней мере, для того, кто нажал на курок.

Наполеон играл в школьной футбольной команде, был старостой класса – симпатичный, обаятельный; имел много друзей. Его родители, добропорядочные граждане, владели большим домом в Грейпленде – городке в ста тридцати милях к северу от Хьюстона. До нападения на Джона Латтига у Наполеона была завидная судьба. А через сорок семь дней после преступления – и через две недели после окончания школы (по успеваемости он шел тринадцатым из шестидесяти учеников) – улики привели следствие в Грейпленд, и Наполеона арестовали и предъявили обвинение в убийстве. В следующем году его приговорили к смерти. Соучастники – Седрик и Дональд Коулманы – дали против него показания и получили пожизненное.

Из-за юного возраста преступника дело получило международный резонанс. Техас – один из двадцати двух штатов, где смертная казнь применяется к осужденным начиная с семнадцатилетнего возраста (а в семнадцати штатах казнят даже шестнадцатилетних), но адвокаты Наполеона и активисты – противники смертной казни – стали давить на губернатора и обратились в Верховный суд США и техасское Бюро помилований и условно-досрочных освобождений. Воззвания о милосердии сыпались дождем: от Евросоюза, от архиепископа Десмонда Туту[19], от американской ассоциации адвокатов, от судьи, который вел процесс Бизли, от прокурора округа, где проживал Наполеон.

Организация «Международная амнистия» подчеркивала факт, что Соединенные Штаты – одно из пяти государств, применяющих смертную казнь к «несовершеннолетним» (остальные: Саудовская Аравия, Иран, Конго и Нигерия). Защитники Бизли напирали на то, что раньше он не совершал преступлений, и его, черного, судило полностью белое жюри, и к смертной казни приговорили благодаря юридическим связям жертвы.

Наполеон был довольно светлокожий и нигде не пришелся ко двору – для белой общины слишком темный и слишком светлый для черной, где высмеивали его образованность и грамотную речь. В результате, желая самоутвердиться, он связался с самыми буйными хулиганами – черными ребятами, которые носили оружие и употребляли наркотики. Я беседовала с ним недели за две до казни, и мое первое впечатление: он грамотный и умный – хороший мальчик, попавший в дурную компанию.

После убийства прошло семь лет, и Наполеон казался уже совсем не тем человеком, чьи характеристики фигурировали в полицейских и судебных документах.

Мы с ним были примерно одного возраста и образования, но я ему сочувствовала не только поэтому. Например, когда я училась на первом курсе, один парень ворвался в квартиру своей однокурсницы, убил ее и, чтобы скрыть улики, устроил поджог. Когда мы встречались в отделении смертников, с ним было интересно поговорить, – такой вежливый и воспитанный, – но никакого сочувствия к нему я не испытывала. Знала я и многих других, весьма красноречивых (причем безотносительно к уровню образованности, ведь большинство из них едва доучились до восьмого класса), но меня не покидало чувство, что они морочат мне голову. Твердили о своей невиновности, хотя вина была вполне доказана. Мне это действовало на нервы. Уж лучше бы признались и не отнимали у людей время. И причина ясна: им просто не хотелось умирать. Наполеон же вел себя совершенно иначе. Он говорил искренне, не отрицал своего преступления. После нашей беседы я подумала: «Не попади он сюда, мы могли бы стать друзьями».

Как я быстро убедилась, почти весь мир за пределами Америки ужасается тому, что мы все еще казним людей. Не могу сосчитать, сколько я дала интервью и сколько раз обо мне писали – в Германии, во Франции, в Испании, Австралии, – я была «та самая девушка, которая наблюдает за казнями». Их точка зрения проявлялась сразу; например, европейские журналисты часто говорят «убить» вместо «казнить». Вот так они думают, – что мы убиваем людей, – и мне приходилось их поправлять. Мне это не нравилось, поскольку свидетельствовало об их предвзятости и нежелании понять истинное положение вещей.

Немецкий режиссер Вернер Херцог снял фильм об отделении смертников, и меня вот что подкупило: хотя Херцог решительный противник смертной казни, на фильме это не отразилось. Его больше интересовал даже не факт признания или непризнания осужденным своей вины, а как тот готовится к смерти. Я его за это уважаю, и он – не единственный европеец, который старается объективно освещать институт смертной казни. Однако многие европейские журналисты далеко не так беспристрастны. Глядя, как они стоят в комнате для свидетелей, прижимая ладони к стеклу, я думала: «Прекратили бы дурить… Ладно, когда переживают родственники. А вы их даже не знали».

Ларри от такого злился, порой просто из себя выходил. После казни Гэри Грэма к нему подскочила одна итальянская журналистка и завопила: «Культура смерти! Культура смерти!» А он уже стоял на крыльце тюрьмы, собирался после тяжкого дня отправиться домой. Ларри мне часто говаривал: «Являются сюда с заранее отработанной программой, а еще называют себя репортерами».