бассейне; Петр, Али и Дибок до утра гонялись друг за другом в подвале с пейнтбольными ружьями; позже отель предъявил нам счет за разбитые горшки и сломанные двери. Вся эта бессмысленная движуха произвела во мне такое омерзение, что я уехал, как только смог, — и зря.

Оказалось, что ближе к полуночи, где-то между серпантинами, бухгалтерским караоке и всеобщим минетом в бассейне, на сцену вылезла пьяная Ксюша. Она попросила у тамады микрофон, заплакала и сказала, что любит Д., что не может без него жить, что совершенно измучилась, — и попыталась прямо на сцене порезать себе руки. Конечно, ей не дали, Дибок довел ее до номера и уложил спать. Мне никто ничего не сказал, узнал я об этом уже после всего от своих сотрудников.

«Чувствую себя просто отвратительно. Кажется, я дошла до самого дна стыда и ужаса. Что он может ко мне чувствовать, кроме брезгливости и омерзения. Мне никогда не было так плохо».

«Невыносимо, что он всегда надо мной издевается. Я не могу с ним поговорить — а я ведь знаю, что он может быть другим. Как будто он меня специально лишает своего сочувствия, даже малейшего уважения. „А за что тебя уважать?“ А правда: за что?»

«Избегает меня даже трогать. Как будто я насекомое какое-то. Подчеркнуто избегает. Это очень обидно и больно».

22

В это время Ксюша узнает о том, что Д. продолжает спать с Е. Р.-Р. и получать от нее деньги. Однажды он попросил ее подвезти его на адрес Тортиллы, думая, что Ксения не знает, где она живет. Ксюша отвезла его, а когда подъезжали, не удержалась и спросила:

— Как там твоя шальная императрица?

Его сорвало. Ксюша-то думала уколоть его, сделать шпильку; предполагала, что Д. если не начнет извиняться, то по крайней мере переведет все в шутку. Но не ожидала, что тот разозлится.

— Ты у нас типа особенная, — сказал он. — Такая тонкая вся из себя, необычная. Типа у тебя необычные переживания. На самом деле ты просто инфантильное сопливое ничтожество. Ты ни хера не умеешь, не знаешь, не пережила. Тебе до нее как до Луны. И ты смеешь за мной бегать и мне предъявлять… В пизду, Ксюшенька, в пизду. Все понятно? — он вышел из машины и хлопнул дверцей.

Из дневника:

«Сама виновата, тупая инфантильная сучка. Не умела понять, что человеку нужно. Конечно, после твоих истерик никто не захочет с тобой иметь дело. Его надо было просто любить, со всеми его недостатками. Да, и с Е. Р.-Р., потому что не твое дело, потому что не тебе судить… А ты не удержалась и потеряла его навсегда. Нечего жалеть себя. Так тебе и надо».

Это запись от 15 января; и на этом дне «серая зона» в дневнике кончается и переходит в черную — ту, в которой мне приходится пробираться на ощупь.

Числа заканчиваются. Сразу после рефлексии о собственной вине в разрыве с Д. (хотя, если вдуматься, какой разрыв, ведь и самих отношений как таковых не было?) другим почерком, шариковой ручкой, наискосок накарябано:

«А что если. Не хочу об этом думать. Какой кошмар, какой дикий ужас».

23

Вбегает Лука, лицо перекошено, пытается что-то объяснить:

— Собака! Джеки! Витторио! Прибежала! Набросилась! Рядом с фонтаном, где камни! Всё в крови, ужас, кошмар!

Вскакиваю.

— На кого набросилась? На Филю?!

— Нет! — Лука хватает меня за руку. — Пойдем! Пойдем! Там… Там…

Что ж, не на Филю, и то хорошо. Судя по всему, и не на маму. Но все равно неладно. Надо посмотреть.

Быстрым шагом идем к фонтану. Там уже собралась кучка рабочих, весь красный Витторио по телефону вызывает ветеринаров, Андреа держит на руках Мальвину, свою маленькую собачонку, пытаясь приставить ей голову на место. Собачка еще жива, но скулить не может, воздух с хрипом пробулькивает через тонкое горло, лапы дергаются в конвульсиях.

— Ч-черт, он почти откусил ей голову, — говорит Андреа чуть не плача. — Терпи, дружочек, терпи, сейчас приедет доктор.

— Джеки, блин. Никогда мне эта псина не нравилась, — говорю я.

— Да! У столбика «двенадцать» поворот! Мы выйдем вам навстречу! — возбужденно кричит Витторио.

Считается, что Витторио буддист, чуть ли не просветленный, держит маленький ретрит. В последнее время стал сотрудничать с нами, предоставляя сомнительные услуги вроде «медитации на осознанность среди воздушных замков и пения птиц на рассвете в умбрийских холмах». По мне, так его позитив такое же шарлатанство, как и его светский лжебуддизм, а сам Витторио дурак и нарцисс. Живет он в недостроенной хижине, куда постоянно пытается приглашать девиц из окрестных городков. Девицы сначала ведутся, потом сбегают. Собаку он воспитать тоже не смог. Джеки носится по территории, гоняет кроликов и пугает детей беспорядочным лаем. До сегодняшнего дня мне казалось, впрочем, что Джеки хоть и хаотичный, но не агрессивный пес.

— Не умирай, — шепчет Андреа, зажимая рану на шее Мальвины. — Миленькая, не умирай, мы с тобой столько прошли.

Собачке Андреа семь лет. Лишь недавно я догадался, что это его самое родное и близкое существо. У меня становится скверно на душе.

К счастью, ассизские ветеринары попались расторопные и смышленые. Не каждый докумекает, как до нас добраться, и не всякий сумеет ловко провести машину по размытым весенним дорогам — а эти уже вон, мчатся. Воспрянув духом, Андреа бросается им навстречу, дверца захлопывается за ними, машина тут же в три приема разворачивается и штурмует скользкий взъезд на холм. Комья грязи летят из-под колес.

— Уйди, видеть тебя не хочу, — во всеуслышание заявляет Витторио псу, который, как всегда, носится кругами и топчет молодые цветочки на клумбе моей жены. — Фессо (идиот). Фоттити (иди на хуй, проваливай).

Хотя если кто тут и идиот, то сам Витторио.