Крохотные пальчики ребёнка тянулись к нарядной кукле — традиционной «барышне на чайник», нежно оглаживали атлас платья, любовно проводя по линиям вышивки, завивали на зубочистки пакляные кудри… Опять не успел спрятать. И жёсткие руки отца вырывали из рук мальчика куклу и ожесточённо совали ему то машинки, то игрушечных солдатиков, то пластмассовые пистолеты, то паровозик, ездивший по всей детской комнате, — «мейд ин не наша». Слёзы лились в три ручья, мальчик отшвыривал ненавистные железяки с пластиком — всё холодное, мерзкое, мёртвое — и кричал, кричал, что не надо ему этих чудовищ, а изо рта вырывался только протяжный стон: мальчик был нем от рождения.

Отец злился и хлопал дверью, а сын, валясь на кушетку, всё мычал нечленораздельно и плакал, плакал, плакал. Какая это мука, когда не можешь сказать даже простых слов так, чтобы тебя поняли, и остаётся только бессильно корчиться в отчаянии…

Мальчика звали Александром, Сашкой. Он был вторым ребёнком в семье офицера милиции и мамы-гуманитария. Первой родилась дочка, и отец, как и все отцы, мечтал о мальчике, будущем мужчине, наследнике службистской чести, суровом и мужественном страже покоя граждан, ужасе всех воров и убийц. А Сашка рос нежным и хрупким, предпочитал играть в куклы старшей сестры, во дворе водился только с девчонками и в играх хотел быть принцессой — но, главное, эта немота, это уродство, мычание вместо слов…

Всем членам семьи пришлось освоить жестовую азбуку немых, и тогда Саша мог им сказать наконец: мне нравятся куклы, я не люблю те игрушки, что вы покупаете, почему мне нельзя? И папа Игорь кричал, что мальчику стыдно расти как девчонка, стыдно играть в куклы и дружить с этими мямлями в платьицах и бантах. Почему, спрашивал Саша. Потому что ты — мальчик, изволь заниматься мальчиковыми делами, дружить с парнями и расти мужчиной, орал Игорь. А если неинтересны мне эти дела, и мальчишки, грубые и не желающие выучить мой язык, издеваются надо мной, дразнят и бьют, беззвучно спрашивал Сашка. Давай сдачи, выходил из себя отец, научись такому, чтоб тебя было за что уважать, — ремонтировать велик, чинить самокат, играть в войну; давай попробуем, я тебе покажу; смотри, вот настоящий пистолет, — и он вытаскивал из сейфа оружие, — стОит правильно прицелиться, и твой противник убит. И прицеливался в Сашку, и лицо у него при этом становилось восторженно безжалостным, властным и страшным. Сашка пугался, метался, пытаясь спрятаться по углам, вопил жестами: не хочу войны, там же людей убивают. Баба, грохотал отец, и опять хлопал дверью.

Мария, мать Саши, мальчика жалела и втайне от отца разрешала ему играть в девчоночьи игры. Саша захотел научиться шить и вышивать — и Мария учила его этим нехитрым премудростям, тщательно пряча рукоделье сына перед приходом Игоря. Малыш мыл посуду и вообще вертелся около матери, присматриваясь, как она готовит еду, как одевается, как наносит макияж — всё это его страшно интересовало. Ещё его увлекали танцы. Он изобретал их сам или копировал увиденное в телевизоре и долго и с наслаждением, надев мамину юбку колоколом и подоткнув её, кружился в вихрях музыки. Ему нравились и старинные менуэты, и твист, и рэп. Мать, опять же потихоньку от папы, записала его в кружок танцев, и оказалось, что у Сашки удивительное чувство ритма и прекрасная пластика. Женская пластика. А какие сладкие сны видел Сашка. Будто он — это девушка с ярко-синими глазами и длинными тёмными волосами по плечам, а рядом — капитан Грэй, который точно увезёт её под алыми парусами далеко-далеко, и они так счастливы, как бывает только в детских снах. Маячила где-то рядом тень мерзавца Меннерса, поразительно похожего на папу Игоря, но Сашка с капитаном Грэем пили столетнее вино из бочки, на котором было написано «Меня выпьет Грэй, когда будет в раю», и смеялись, и звонким голоском Сашка рассказывала любимому, как его ждала, — немота в снах исчезала бесследно. И они забывали о тени злобного Меннерса, и она растворялась в свете горячего солнца, таяла, как и не было. И как тяжело было просыпаться и вновь изображать из себя правильного мальчика. Очень хотелось всё время спать и видеть эти сны — явь была слишком чуждой, слишком недружественной и грозила какой-то неясной опасностью, от которой, в силу её неясности, невозможно было уберечься, укрыться, сбежать.

Настоящая катастрофа разразилась, когда Сашка пошёл в школу. Его женственность не могла оставаться незамеченной. Мальчишки над ним смеялись и жестоко издевались, заставляли в туалете снимать перед всеми штаны, чтобы убедиться в том, что Сашка — мальчик, и гоготала вся школа: «неженка», «девчонка». Нет для мальчишки в таком возрасте худшего оскорбления, чем ярлык «девчонки», но маленькая душа разрывалась на части: с одной стороны, хотелось убежать и повеситься в каком-нибудь укромном углу, с другой — зачисление его в девичий стан было даже лестно, и будто таял, растворялся в груди невыносимый, пронзающий сердце железный кол.

Он рос в этом аду и превращался в изящную миловидную девушку — считаясь юношей по паспорту и первичным половым признакам. Дома он примерял мамины платья, надевал её туфли на шпильках, пробовал краситься, как она. Помада, тушь для ресниц, лёгкая пудра — ах, как это было чудесно! Главное — успеть смыть всё это и переодеться до прихода отца. Но куда спрячешь женственные манеры, походку, желание говорить, пусть жестами, на традиционные женские темы — о родственниках, еде, одежде? В его редком общении с обычными девушками не было и тени сексуального интереса: просто он среди них чувствовал себя своим, как с сёстрами. Но обеспокоенные учителя вызывали родителей в школу: мальчик растёт с педерастическими наклонностями, примите меры. После таких бесед Игорь бил сына табуретом по голове: ты не будешь гомиком, кричал он, не будешь, не будешь, не позволю…

Общался Саша преимущественно с такими же, как он сам, — с немыми и глухонемыми: общие проблемы, общие обиды немых на говорящих, общее преодоление молчаливого отторжения обществом. Все там знали о другой, главной его трагической ситуации. Но его увлечение женскостью разделить никто не мог: горе немых немыми понималось, горе транссексуала вызывало брезгливость как у девушек, так и у юношей.

После окончания школы Саша поступил в театральную студию для немых: у него был явный актёрский талант, и казалось, что дальнейший жизненный путь найден. Однако он хотел играть только женские роли — и мог бы, ибо обладал даром женского движения и женского танца, но и тут восстали педагоги: кого вы растите, спрашивали они Марию, — мужчину или женщину? Примите меры — вот опять этот педагогический штамп, — мы не станем поощрять гомосексуальные экзерсисы. А что могла сделать мать? Только любить своё несчастное чадо, какое уж уродилось.

Саша был отчислен из студии. Игорь бросил семью: нечасто отцы остаются с детьми-инвалидами, а с такими — тем паче. Чуть позже стало ясно, что и умом тронулся: начал заваливать доносами ФСБ, редакцию, где работала бывшая жена, Госдуму и правительство с извещением о том, что Мария — английская шпионка, передающая секретные сведения своим хозяевам невидимыми лучами, и сын у неё такой же. Ему дали инвалидность по психическому заболеванию и отправили на пенсию.

Саша тоже получал пенсию по инвалидности — крошечную. Нужно было найти работу. Тянуло, конечно, к женским профессиям. Он поступил на курсы парикмахеров и маникюрш и там познакомился с «перешитой», как в народе говорят, женщиной: она мучилась своей проблемой много лет, заставила себя выйти замуж и родить двух детей, но существование в ощущавшейся всеми порами, всеми клеточками тела, всеми фибрами души чужой женской оболочке в конце концов стало нестерпимым, и она сделала операцию — стала мужчиной, каким ощущала себя с детства. Так Саша узнал, что можно вернуть себе свой настоящий пол, спутывающийся при зачатии, как думалось теперь, бесами: не может же всеблагой Господь обрекать человека на такие мучения? Саша читал о том, что некоторые виды рыб способны многократно менять свой пол. Значит, природой это не запрещено? Но о возможности изменения пола человека в России путём операции узнал впервые. И мечта превратилась в манию: стать настоящей женщиной, завести семью, готовить обеды любимому мужу, усыновить детишек, растить их, как самые обычные женщины. Ведь он же не хотел ничего сверхъестественного, всего лишь быть обычной женщиной. Женщины по рождению даже не подозревают, какое это счастье — быть просто женщиной.