и педагогов обставили, разве что священники впереди нас. Сама роль психотерапевта такова. Проекции, ожидания и страхи обращены не к терапевту как к человеку, а к его роли.

Но за ролью стоит живой человек. И этот человек уязвим, в том числе перед тем фактом, что всякая власть развращает.

Не секрет, что идеализация и обесценивание это качели. Все коллеги знают, что человек, склонный идеализировать терапевта, вероятнее всего склонен и обесценивать — это лишь вопрос времени. Все знают, что это относится не к личности терапевта, а к его роли.

Однако большинство коллег признает, что иметь дело с идеализацией гораздо приятней, чем с обесцениванием; мы даже порой принимаем идеализацию за Слияние[5] — на том простом основании, что терапевту на стадии идеализации приятно. Клиенту-то, кстати, не факт, что так же за себя приятно, он может ощущать свою ничтожность или неуверенность рядом с идеализируемой фигурой терапевта, но тут уж вступают в силу наши проекции: «если приятно мне, то наверняка приятно и собеседнику». Напомню, что идеализация — это защитный механизм, она скорее препятствует контакту, чем помогает, ведь в ней нет подлинной встречи двух личностей — в то время как Слияние это «игра в четыре руки», добровольное доверительное сотрудничество клиента с терапевтом в работе над своей жизнью. Именно по совместному труду клиента и терапевта, по отсутствию скрытого сопротивления мы понимаем, что мы на стадии Слияния.

Идеализация приятней, чем обесценивание (и даже, может быть, приятней, чем Слияние) тогда, когда мы хоть немножко, но принимаем ее на свой счет. Как царица из сказки, мы смотримся в клиента: «свет мой зеркальце, скажи» — и хотя царица знает, что в зеркальце просто стоит волшебная программа, ее настроение от ответа неизменно улучшается (пока зеркальце не преподносит ей сюрприз).

Еще одна причина клиенту идеализировать терапевта — уязвимое состояние благодарности. Терапевтическое участие само по себе может быть непривычным и глубоко трогать, тем более в сочетании с ожиданиями. Чем сильней нужда — тем больше смущение. Осознавать большую благодарность значит признать свою большую нужду в заботе; поэтому, как защита от осознания глубокой нужды, идеализация снова приходит на помощь (терапевт помогает потому что он волшебное существо, а не потому что клиент сильно нуждается в помощи).

Терапевт же, принимая идеализацию на свой счет, бывает сам невольно очарован собственным прекрасным отражением. Не очаровываться совсем не просто: полегче, когда клиент простодушно приписывает терапевту волшебные качества — и очень трудно, когда человек более проницательный говорит именно о тех чертах и способностях, которыми терапевт обладает или — особенно — мечтает обладать.

На супервизиях обычно говорят скромно: «кажется, клиент меня идеализирует», и редко когда подробно рассказывают, какими именно чертами наделяется терапевт, особенно в тех случаях, когда клиент «попадает в точку». Согласитесь, если человек говорит то, что вы больше всего хотели бы о себе услышать, это очень интимное переживание. Такие слова хочется сохранить в сердце.

Есть ли у вас опыт идеализации вашими клиентами? Какими чудесными качествами, способностями вас наделяли? Что из этого находило самый яркий отклик в вашем сердце?

Бывало ли такое, что идеализация вызывала смущение или тревогу? Какие способности и ожидания вам приписывались в этом случае?

В свое время мой первый психотерапевт представлялся мне подвижником, наделенным духовной силой, бессребренником, удивительно целомудренным и теплым, бесконечно красивым и утонченным — настоящим аристократом. Все это я — дозировано, чтобы не смутить его скромность (!) — ему рассказывала. Позже он сознался, что ему это ужасно льстило и — даже уговаривая себя, что скорее это я вижу его таким — он вспоминал мои комплименты и проникался ко мне симпатией и предвкушением встречи: особенным отношением, которого я так жаждала.

(Надо ли говорить, что именно тот период терапии был в плане исцеления максимально для меня бесполезным).

Приятный, «удобный», красноречивый идеализирующий клиент, если он к тому же умен и образован, умеет задеть за живое.

Подобно сексуализированному поведению, за которым не стоит собственно желание пережить чувственное удовольствие с этим человеком, а скорее, попытка удовлетворить другие свои потребности (например, в безопасности) — идеализация терапевта так же является в некоторой степени «неискренней», она небескорыстна. Хотя, конечно, ни один идеализирующий клиент — ни я, когда была в этом состоянии — не согласились бы с этим. Такова работа защитных механизмов психики.

А терапевт, принимая идеализацию на свой счет, тоже выпиливает кусочек реальности, и по той же причине: защищая свою уязвимость. На самом деле, заглянув за идеализированный образ, я как терапевт обнаруживаю

— свой страх ошибки, да и саму возможность ошибиться;

— нечеткое понимание того, что именно я делаю в терапии, и тревогу, что в отсутствие понимания одного чутья окажется недостаточно;

— свою ответственность в этих отношениях и пугающую свободу;

— свою власть и возможность вольно или невольно причинить вред человеку, обратившемуся за помощью.

Идеализированный образ являет нам фигуру чудесную, могущественную — но, главное — милостиво безопасную. Реальность заключается в том, что мы достаточно опасны для человека в беззащитном состоянии (чем больше уязвимость одного, тем больше ответственность другого).

И это очень неприятная реальность, осознавать себя как возможную угрозу для другого. Отрицая ее, психотерапевт отрицает и свою возможную враждебность, недовольство клиентом, нетерпение, авторитарность, самолюбивые желания, стыд или обидчивость, которые рано или поздно возникают во взаимодействии с клиентом. Защищаясь от них, психолог включает «реактивное образование» — механизм психологической защиты, побуждающий его быть подчеркнуто терпеливым, доброжелательным, ласковым в ответ на любые проявления агрессии клиента; это создает ощутимое напряжение в отношениях, о котором стыдно или страшно поговорить.

Первый шаг к злоупотреблению делается тогда, когда терапевт принимает идею, что именно его уникальная личность является целительной для клиента. Личность терапевта, конечно, присутствует и проявляется в процессе терапии (поскольку куда же ее деть), но именно знания и опыт и осознанные ценности помогают создавать особое пространство, в котором даже отношения важны не сами по себе, а становятся инструментом психотерапии. Фантазии об уникальности своей личности — это, в некотором смысле, профессиональное самообесценивание (а для чего мы тогда столько учились?).

Другая сторона этой реальности — страх перед клиентом: перед его возможной враждебностью и обесцениванием. Что если клиент догадается о сомнениях терапевта и разглядит его как фигуру, способную как помочь, так и причинить боль? Что если он выйдет из своего детского или эротического переноса и посмотрит прямо на реальность отношений — в том состоянии, в каком они есть?

Отто Кернберг называет враждебность, подозрительность и