Потом, некоторое время спустя, в их доме появился другой дядька, и она стала заложницей бессонных ночей примитивных половых актов, которые вызывали у неё чувство омерзения. Ничего не зная о любовной прелюдии, она испытывала бессознательное чувство стыда за мать, за её мужика, поведение которого было много проще и прозаичней поведения при случке обыкновенного дворового кобеля.

Не было укрытия, не было угла, где бы она чувствовала себя в безопасности и могла принадлежать сама себе, мечтая о том, что никогда не будет видеть и слышать голоса основного инстинкта взрослых…

Мать окончательно пала в её глазах, не говоря уже об особях мужского пола. Она не могла на них смотреть без содрогания. Мать окриками и подзатыльниками требовала в поведении Жанны внешнего соблюдения приличий, даже не понимая, почему она становится всё более неуправляемой.

Только один ювелир, единственный человек из мира взрослых, пока не вызывал в Жанне отвращения.

Я впервые воочию наблюдал батут. Я никогда не хотел стать актёром, но сейчас я взглянул на людей этой профессии с чувством глубокого сочувствия. На какие подвиги надо идти в своём ремесле, чтобы реализоваться в настоящие артисты! Батут – по задумке режиссёра – способ воплощения идей образов сюжета. С его помощью можно воплотить всё, что угодно. Образ космонавта, летающего в безвоздушном пространстве вселенной, инопланетянина, возвышенность чувств влюблённых, низменную страсть похотливого старика, повторюсь – всё что угодно. И желательно, чтобы тебя – олицетворителя – поняли, и в тоже время что-то осталось тайной, скрытой за занавесом полёта мысли режиссёра. И потом, чтобы обязательно были дискуссии о новом видении, решении идеи, концепции и тому подобное.

Я же, наблюдая за обучением актёров приглашёнными по этому случаю циркачами, просто впадал в какой-то цейтнот при каждом произведённом, казавшемся мне последним в их жизни кульбите. Вот актёр сделал кувырок назад, а вот вперёд, и что же это он нам сказал, кроме жизнеутверждающей формулы батута: «Хочешь быть артистом – умей вертеться».

Иногда этот батут казался мне живым существом, которое само руководило всеми, кто имел к нему хоть какое-то отношение. И это он был главным сценаристом, притворяясь атрибутом театральной сцены. Он был очень прожорлив и на моих глазах просто откусил палец монтировщику сцены, когда тот пытался его сложить. Чёрный юмор, я понимаю, но факт остаётся фактом. А не далее как сегодня я опять пережил шок: похоже, театр – это специальное место шоковой терапии, причём, сами его стены и устраивают все эти невероятные ситуации, от воспоминаний даже о которых трясёт как при турбулентности. Монтировщик сцены – паренёк лет двадцати, метр с кепкой (прямо скажем, ещё одно исключение из правил) очень доверился этому чудищу – батуту и, взобравшись наверх, проявил чудеса лени (видимо, это чувство особенно обострено в стенах театра среди различных его представителей), спрыгнул для сокращения своего маршрута вниз прямо в жерло этого монстра, который его сначала поглотил, а потом выплюнул с неистовой силой в амфитеатр зрительного зала. «Что за люди, что за нравы?» – решил я поковеркать выражение Цицерона.

Сегодня в театре «клубился» антидисциплинарный дух. Он разлагающе и совершенно как-то, я бы сказал, инфекционно воздействовал на всю атмосферу, не давая опомниться, он ловил в свои сети внешне здоровых высокоорганизованных актёров, всегда ранее соблюдавших внутренний распорядок в театре как «Отче наш», заставляя их противоречить всему укладу театра. Опытным путём подтверждалось это очень просто: помощник режиссёра на весь театр глаголил о необходимости приступить к репетиции, но артистическая братия, сидевшая на разных этажах за трапезой и разделившаяся на две группировки: одна оккупировала буфет на первом этаже, а другая – столовую на третьем, никак не могла оторваться от своих тарелок. Сидящие в столовой полагали, что собратья из буфета откликнутся на призыв помрежа, а собратья из буфета рассчитывали на сознательность актёров, находящихся в столовой. И, понятным образом, в нужный момент на сцене никто не появился.

Засомневавшись в исправности доносящих информацию до ушей слушателей приборов, не находя другого логического объяснения, совершенно отметая даже саму возможность игнорирования его обращения к коллегам, помреж с большой претензией воззвал к инженеру, ответственному в театре за звуковую технику. Худо-бедно репетиционный процесс набрал обороты, десятиминутный мелодраматичный диалог, навязший у всех на зубах так, что даже, казалось, заблудившаяся на подмостках мышь могла бы его повторить без запинки, был, ко всеобщей радости, прерван репликой возмущённого инженера, стремящегося к реабилитации своего профессионализма: «Хватит звездеть!» (таким образом самоутверждаясь в добросовестном отношении к своему делу), чем материализовал мечту актёров и всей постановочной части о прекращении этого бредового диалога. Репетиция на какое-то мгновение застыла, выражая себя пластикой тел бессловесной пантомимы, а, придя в себя, совершенно захлебнулась в безудержном хохоте, после которого лицедейство свелось к абсолютному нулю.

И вот в разгар этого репетиционного апокалипсиса я увидел этого необычного человека…

Речь этого человека показалась мне поначалу просто бессвязной, но, прислушавшись, я понял: он говорил, возможно, связно, но только на непонятном наречии, доступном людям, представителем которых он являлся. Внешность его была, как и его речь, необычной – он больше походил на актёра, приглашённого на кастинг, причём уже сразу в костюме для роли. Небольшого роста, коренастый, темнокожий, с прямыми чёрными волосами, зубами – сразу видно, не требующими вмешательства дантиста. Одежда на нём, кроме тривиальных джинсов, была эпатажно вычурной, будто прицельно подогнанная для сцены из спектакля, только вот – неизвестно, какого. Особый интерес вызывала куртка, отороченная ценным мехом зверя, для меня, человека далёкого от зоологии и скорняжного дела, трудно определяемого, возможно, ягуара или оцелота. В процессе разговора незнакомец имел обыкновение поглаживать этот мех и, мне казалось, даже что-то нашёптывать, из-за чего создание образа нормального человека в моих глазах явно не получалось, чем, впрочем, я тоже был сильно озабочен. В руках, как не наигравшийся ребёнок, он держал что-то наподобие деревянной куклы. Несмотря на всю свою карикатурность, этот персонаж внушал почтение, но в то же время какую-то тревогу, руководствуясь которой, мне хотелось поскорее от него отделаться.

– Вы не по адресу, товарищ, обратитесь к режиссёру, к помощнику режиссёра, наконец. А сейчас – извините, мне надо работать, – сказал я, изо всех сил стараясь быть вежливым.

Он продолжал свою иноземную речь, и остановить его не представлялось возможным.

– Вот напасти на мою голову: меня просто преследуют странные субъекты женского, а теперь ещё и мужеского пола.

Жестом (покрутив у виска) известив охрану, что этот странный тип со мной, но бдительности терять не надо, мы стали подниматься по лестнице, ведущей к кабинету директора. И вдруг в какой-то момент из этих клокочущих, звуковых вибраций воздуха или какой-то свыше подсказки я понял, что он имеет отношение к жемчужине, которая неожиданным образом оказалась у меня. Ещё не хватало только для полного набора оккультных странностей, чтобы в этой своей тарабарщине он спросил: