В это лето не произошло приключений, не совершалось подвигов, не было друзей. Была только я. Я ходила встречать корову из стада, за три улицы, почти в конец поселка. Вырезала с папой всякие узоры на палке, чтобы у меня, как у многих, она тоже была красивая. Бить корову Ласточку не приходилось: она шла прямиком домой, а придя, тут же накидывалась на зерно и сено в кормушке. Но палка — это как ритуал. Без нее нельзя было идти встречать стадо, никак.

Когда я ходила за коровой, то видела там невесту Юрика, старшего сына Гавриловых. Она всегда мне улыбалась, любовалась моей палкой, задавала разные вопросы, хвалила за всякие пустяки. А я каждый день дарила ей цветы — рвала их, пока шла к лесополосе, где все собирались и ждали коров. Рвала сначала у одного двора, потом у другого. Без разрешения. Росли ведь цветы на улице, пусть у ворот, но на улице, — значит, ничьи.

Юрика я любила. Он был красивый и напоминал мне Политова из группы «НА-НА». Ларика, младшего сына Гавриловых, я тоже любила. Но по-другому как-то. Юрика я не стеснялась, а когда появлялся Ларик, всегда убегала домой. У него были раскосые глаза, как у дяди Юры. Это потому, что папа дяди Юры был китайцем. И между собой все шутя называли дядю Юру «китаёзой». А он не обижался. Мне нравилось наблюдать, как Ларик проезжает мимо на мотоцикле вместе со своей девушкой, поднимая дорожную пыль. И я никак не могла решить, нравится мне больше его мотоцикл или все-таки он сам. А вот Стаса, среднего сына, отчего-то все вокруг ругали. Потому что он женился на Алене — девушке с родимым пятном на пол-лица. А она из плохой семьи. Поэтому Стаса я сторонилась.

Как-то днем, когда солнце еще светило с другой стороны и у турников не было тени, а значит, не было и толпы желающих на них повисеть, я пошла к дому Гавриловых. Обмакнула руки в пыль, как делали спортсмены в телевизоре, и полезла на большой турник. Повисла на нем, качнулась и ногой зацепилась за перекладину. Подтянула другую ногу, согнула коленки, цепляясь ногами, и отпустила руки. Сначала было страшно, потому что я смотрела вниз, на землю. Казалось, еще мгновение — и я плюхнусь прямо в пыль, в которую только что обмакнула руки. Но потом я посмотрела вокруг. Перевернутый мир, качающееся небо — облака танцевали, деревья, ворота и дома стояли на головах, небо было землей, а земля — небом. Когда я спрыгнула с большого турника, то поняла, что больше его не боюсь.

Я села на скамейку. Она была горячей, почти как поручень турника. Рядом упала нарядная гусеница — видимо, пошла на бал. Я задрала голову и всмотрелась в густую листву яблони. То тут, то там виднелись зеленые, едва различимые среди ветвей и листьев яблоки. Маленькие и чуть побольше.

«Зеленое есть нельзя, доча, — говорила мама. — Живот болеть будет».

Но неспелые яблоки были намного вкуснее спелых. Я посмотрела во двор Гавриловых, на занавешенные окна. Еще никогда я не рвала яблоки без спроса одна…

Я забралась на скамейку с ногами, осторожно встала, то и дело оглядываясь на гавриловский дом, и потянулась к самому близкому плоду. Вытерла его о футболку, чтобы он заблестел зелеными боками, и надкусила. После третьего яблока я уже никуда не смотрела — только выискивала глазами новые плоды, которые прятались за листьями. Кислый сок стекал по подбородку, заставлял причмокивать. Я тянулась за новым яблоком, совсем забыв об осторожности, когда послышался стук двери.

— Ах ты, воришка такая! Как не стыдно! — Тетя Люда пригрозила мне пальцем. — Разве ж так можно?

Я побежала со всех ног, надеясь, что тетя Люда не разглядела меня, не поняла, кто это был. Прибежав домой, я прижалась к маме.

— Что такое? — Мама как раз перекрутила молоко и мыла сепаратор.

— Я яблоки рвала, — призналась я.

— И?..

— Тетя Люда на меня накричала.

— А ты разрешения не спросила?

Я отрицательно покачала головой. Мама вручила мне вымытые детали сепаратора, чтобы я разложила их сушиться на расстеленной на столе газете.

— Это неправильно, доча.

— Но все же рвут. И всегда рвали, — оправдывалась я, перетаскивая газету, оказавшуюся в тени дома, на солнце. — Она меня воришкой обозвала.

— Ну это воровством и называется.

Мне вдруг стало себя жалко. Очень. Слезы закапали на конусообразные железки. Я вдруг вспомнила, что раньше были Света и Эрика, вспомнила, что, когда мы были вместе, нас не ловили, потому что один из «мышей» всегда стоял на стрёме. А еще стало страшно.

— Меня теперь тетя Люда на турник не пустит? — всхлипывая, спросила я.

Мама вытерла мне слезы мокрой рукой, пахнущей жидкостью для мытья посуды.

— Глупая ты моя девочка! — заговорила она, обнимая меня. — Подойди к тете Люде и попроси прощения.

— Прощения?

— Да, когда делаешь что-то неправильное, совершаешь ошибку, нужно просить прощения.

До вечера я думала, как лучше попросить у тети Люды прощения. «Извините, тетя Люда» или «Простите, тетя Люда, я не хотела». Но я хотела… «Я больше не буду», «Пожалуйста, простите меня и не запрещайте мне играть на турнике».

— Простите, — это все, что я сумела сказать, когда тетя Люда вернулась с поля с мешком клевера на плечах.

Я ждала ее на скамейке, не оглядываясь на дерево, чтобы не соблазняться. Тетя Люда свалила мешок на землю, села рядом со мной и улыбнулась.

— Мне ж не жалко, Дильназ, — сказала она. — Просто они зеленые. Сейчас все порвете, так и спеть нечему будет. А спелые — они ж вкуснее.

— А я зеленые люблю, — прошептала я и опустила голову. — Вы мне на турнике играть запретите теперь?

Тетя Люда похлопала меня по плечу:

— Нет, конечно. Ты тогда рви по одной зеленой в день, ладно? Чтоб на осень осталось.

— Другие же тоже рвут. Они помногу рвут…

— Другие — это другие, Дильназ. Они чужие. Ты ж не чужая. В следующий раз лучше спроси. — Тетя Люда встала и подтянула к скамейке мешок. — Хочешь четырехлистный клевер? Говорят, он приносит удачу. — Она пошарила в мешке, и на землю посыпался зеленый клевер. — Вот. Я сегодня, когда косила, заметила.

Я взяла из рук тети Люды клевер с четырьмя торчащими в разные стороны лепестками, как цветок, только зеленый. Брат как-то брал меня с собой в поле. Я ехала тогда с ним в телеге, которую тянул осел Яшка. И пока брат косил клевер, я бегала за бабочками, собирала для мамы полевые цветы и попутно наблюдала, не подойдет ли кто незнакомый.

— Карауль, — говорил брат.

И я караулила.

— А клевер мы воруем? — спросила я у тети Люды.

— Не воруем, — не задумываясь, ответила она. — Мы свое берем.

Много лет назад — мы тогда еще в городе жили — тетя Люда подала документы в Красный Крест. И только к концу этого лета пришел ответ. Гавриловым можно было собираться в Германию. Только они уже будут не Гавриловы, а Брауны, по фамилии тети Люды.