– Эй, Большой парень! Слышь, тебе говорю!

Густой южный акцент. Ниже обычного уровень бортов. Мобиль, штат Алабама – вот откуда вышел этот неказистый пехотный транспорт. А стар он или нет, бывал ли в бою – ничего не видно, только тёмный контур в ночи.

– Что ты к нему привязался? Не видишь, он такой же. Флаг сняли, топки загасили.

– Ну, мож он знает что. Или слышал. Всё ж из боевых.

– Да, какой он теперь боевой! Так же, как и нас всех, привели, поставили. Теперь вот с понтом спит. Эй, большой, ты спишь?

– И, всё-таки, к-как вы думаете, зачем нас здесь собрали? – новый голос, чуть издалека. Произношение как у диктора по радио – значит, Нью-Йорк или Бостон. Вот только заикается слегка. Когда достаётся по рубке, так бывает.

– Что, тоже не знаешь? А еще эсминец… – издали хохотнули зло и ржаво – А я скажу! Было время, был я молодой, гулял по Чесапику. Так вот, там вдоль берега по мелям понатыкано таких же бедолаг, как вы. На них развлекаются лётчики. Бросают бомбы, торпеды. Из пушек расстреливают, пока не развалится. Вы все теперь – мишени, вот что я скажу.

– Чё ты, гад, злорадствуешь?! – взвился южанин – Как будто сам не мишень! Ты мне, толстомордый, борт теперь не подставляй!

– Г-господа, г-господа, не время ссориться! П-простите, не знаю вашего звания, вам не кажется, что для мишеней нас тут чересчур много? Н-не думаете же вы, что на нас будет тренироваться в б-бомбометании весь Седьмой флот?

– Это будет одна бомба.

Низкий голос разнёсся над бухтой. С удивлением вслушиваясь в сказанное, он осознал, что говорил он сам.

– Мне рассказывал Инди, еще до того, как его унесла в пучину торпеда. Он вёз детали на сборку, он слушал. А потом – потом я это увидел сам. Прошло больше месяца с той единственной бомбы. Город еще дымился. Всё, что осталось. Вот для чего мы здесь.

Над бухтой воцарилась тишина. Даже цепи, казалось, больше не звякали на волне. Все примеряли к себе что-то слышанное, рассказанное кем-то об оружии чудовищной разрушительной силы. И от рассказа к рассказу мощь его всё росла.

Молчание прервал голос, донёсшийся с середины бухты. Он говорил с ужасным акцентом, этот голос, он ставил ударения как придётся и не выговаривал половины звуков. Но в нём звучало торжество.

– Я буду рад этова увидет. Я рад как американский враг падёт от своё оружие. Я смотрел на вы горет и улыбатса. Я… и тут рядом с ним заговорила огромная тень. Это было тихое шипение, скорее, шёпот:

– Sakawa-kun wa, teki ni chokumen shite jakuten o hyōji shimasen.[2]

Мелкий и говорливый враг испуганно смолк. Воцарилась тишина, прерываемая только неумолчными звуками тропической ночи.

Настало утро. На белёсое небо выкатилось маленькое раскалённое солнце. Царил полный штиль. Строй кораблей затих, над палубами струился зной. Он тоже молчал, только глядел вперёд. Он слышал в туманной дымке звон самолётных моторов, он видел в океане тени и далёкие блики на линзах оптики. Те, другие, опасались приближаться. Всё как тогда. Только сейчас это были свои.

Он не боялся ран, воды и огня. И два года назад, когда вплотную к бортам вставали высоченные, до верхушек мачт, столбы разрывов, и год назад, когда из низких туч со всех сторон вываливались, пикируя, камикадзе, он оставался спокоен. «Толстый Тормоз Арчи» – называли его за глаза, Лекси уличала его в недостатке воображения, а он только усмехался. Это свойство не раз спасало ему жизнь. И сейчас, укутанный дымкой под палящим солнцем, он радовался этой черте характера. Многие вокруг него откровенно маялись, а он продолжал смотреть и слушать. Поэтому, наверное, он первым распознал знакомый гул четырёх моторов далеко в вышине. «Началось» – подумал он.

Первое время ничего не происходило. Потом сверху донёсся хлопок раскрывшегося парашюта. Враг, что поменьше (он теперь был виден хорошо: заводская краска, никаких отметин на бортах – дитя войны, не успевший на фронт), слабо крикнул:

– Тенно! Хэйко! Банза-а-а…

…и тут в небе полыхнуло ярчайшей вспышкой еще одно солнце. Только оно было гораздо ближе и горячей.

Честно говоря, он ожидал большего. Подумаешь, облупилась краска на надстройке, по носу затлела палуба. Ну, ещё ударной волной снесло антенны из неважных, а в паре мест треснула обшивка. Больно, но не страшно, с ним бывало и хуже. Он жалел только о том, что перископы неприятно потускнели. Он теперь видел всё как бы в полусвете, и предметы были окружены туманными ореолами. Другим досталось всерьёз: у них не было его толстой шкуры. Прямо перед ним уходил во взбаламученную воду бухты враг, что поменьше. Днищем вверх, как снулая рыба. Ему хватило. Где-то позади (он мог только слышать), кто-то горел. Кажется, Сара.

Ночью они устроили перекличку. Затонул заика-эсминец, транспорт, что соседствовал с южанином, еще транспорт и эсминец. Остальные держались на плаву.

На следующий день пришли люди. Они громыхали по трапам, они проворачивали машины и осматривали механизмы. Они даже на краткое время запустили несколько котлов и разгребли кучу углей, ранее бывших настилом палубы. Он не радовался, как другие вокруг. Он смотрел вперёд и видел, как с транспорта ближе к середине бухты опускают под воду что-то очень массивное. И, судя по тому, как осторожно и бережно спускали, это была еще одна бомба. Теперь им угрожала смерть из-под воды.

То й ночью ему было не по себе. Тоска просочилась сквозь железный панцирь и привычную отстранённость, свила гнездо где-то среди труб. Он не мог заснуть, ворочался на зыби, скрипел и хлопал крышками люков. Очередной раз переваливаясь с волны на волну, вдруг почувствовал, что в жилом отсеке по корме справа зажёгся свет. Чушь какая-то… Замкнуло выключатель? Он прислушался к себе. Тихо… Но вот еле слышно зашумела вода в рукомойнике, свет выключился, и зажёгся уже в мичманском кубрике. Вот так и начинают верить в призраков! Он встряхнулся, прянул в сторону, сбрасывая остатки сна, и вдруг услышал глубоко внизу, в себе:

– Что, железный, боишься? Эт' ты правильно!

Человек? В нём? Непонятно, они же все собрались и отбыли на катерах еще до заката…

– Эй, человек! Что ты тут делаешь?

– Не видишь, живу я здесь!

Ситуация была нелепой до невозможности. Вот так, пожалуй, и вспомнишь о паропроводах.

– Уходил бы ты, человек! Не ровен час, подожжёшь что, или сломаешь… Все ваши уже сошли.

– А пусть даже и сломаю – не всё тебе равно? Или здоровеньким хочешь под воду булькнуть?

Голос человека был каким-то нерезким, заплетающимся. Раненый, контуженный? Странно, таких обычно выносят с борта в первую очередь.

– Не боись, железный! Не сломаю тебе ничего. Я тут в мичманском кубрике у тебя устроился. Тихо, не жарко. Заначку вот нашёл.